Стана допила чай, отставила чашку и растянулась на кровати, закрывая глаза. Снова хотелось спать, но мысли кружились в голове и не давали расслабиться и окончательно отключиться. Вспомнился последний сон, она вздрогнула, переворачиваясь и утыкаясь лицом в подушку. В странной сцене было что-то в тысячу раз более жуткое, чем все ее предыдущие кошмары. В ней была жизнь. Жизнь, в которой Стане не было места, в которой Станы не было.

Она засыпала с мыслями о том, что не хочет знать, что было дальше.

Она хотела.

========== Акт третий — Nec Deus intersit (Пусть Бог не вмешивается) ==========

Кто убьет скотину, должен заплатить за нее; а кто убьет человека,

того должно предать смерти.

Один суд должен быть у вас как для пришельца,

так и для туземца.

(Левит 24:21–22)

Она чувствовала себя больной — абсолютно ненормальное и уже такое непривычное ощущение. Почти двадцать лет совершенного здоровья, идеального самочувствия — и тут такое. Юки скривилась, устраиваясь поудобнее, положила ладонь на живот и замерла, надеясь, что гадостная, тянущая боль пройдет. У нее был повод терпеть, были причины ждать, а не бежать к репликатору или регенератору на диагностику. И эти причины были столь весомы, что эти варианты даже не приходили ей в голову.

Ребенок.

Это было потрясающим, то, что смогла найти Осаки в рабочих файлах Али и доработать, довести до ума. Это была надежда для нее, надежда на семью, на нормальную жизнь. Это была мечта. И немного пострадать для выполнения мечты — более чем приемлемо.

Юля покрутилась, но боль становилась только сильнее. Она привстала, подтаскивая к себе подушку, сунула ее под спину и снова замерла. Если сегодня все пройдет нормально, завтра — уже завтра — Осаки достанет для нее эмбрион, и она наконец поймет, как это, когда в тебе бьется второе сердце, какого это, носить самого желанного и самого любимого ребенка. Она мечтательно улыбнулась и закрыла глаза.

Было больно.

Она открыла их, когда уже стемнело, а боль чуть отпустила, чтобы включить свет и немного поработать. В конце концов, Кирилл ждал свою аналитику по интересам восточноевропейского сектора. Но чья-то железная рука легла ей на плечо и не позволила встать.

— Полежи еще немного, я не закончил, — тихий, незнакомый голос.

Она рванулась сильнее, но кто-то удерживал ее с такой легкостью, будто она не модом была — ребенком. Ребенок. Мысль об этом придала ей сил и решимости, но человеку, чья рука держала ее на месте, были безразличные ее попытки. Человеку ли?

— Лежать, — ровно произнес тот же голос.

Она расслабилась на мгновение, и рука пропала. Юки тут же вскочила, чувствуя резкую, режущую боль в животе, но все равно разворачиваясь к двери. Что-то текло по бедрам, видимо опыт профессора Осаки завершился успехом. Она отметила это краем сознания, напряженно вглядываясь в черный силуэт у изголовья дивана: свободные штаны, толстовка с капюшоном, кеды. Он не походил ни на кого из ее знакомых, на экстремиста тоже не тянул. Экстремист убил бы ее сразу, раз уж смог незаметно сюда войти.

— Кто ты?

Незваный гость рассмеялся. Широкий спектр голоса, те маленькие, едва заметные отличия, которые выдавали модификантов, в сравнении с обычными людьми. Когда он просто говорил, до этого, она не слышала этих ноток. Судорожно сжались кулаки, она попыталась принять боевую стойку, но приступ боли заставил вскрикнуть и упасть на колени.

— Ребенок, — гость усмехнулся. — Ты всегда хотела ребенка. Ты счастлива, Юки?

— Кто ты? — хрипло повторила она, чувствуя, как темнеет перед глазами.

— Твой лучший друг. Вы любите меня, а я вас, — он снова рассмеялся, и этот смех был совсем человеческим. — Ты же так ей сказала, да, Юки?

Ей? Кому ей? Что он несет?

— Я не понимаю…

— Ты не понимаешь. Ты счастлива, Юки?

Перед глазами мутилось, бросало то в жар, то в холод.

— Я… я… да…

— Да — ты счастлива, мой рыжий ангел?

— Д… — она запнулась.

Посмотрела в скрытое тенями лицо и наконец закричала.

Она висела в нигде, глядя на свое распростертое на полу тело чужими глазами.

Она видела себя и не-себя, видела девушку в точно такой же позе, но со скованными руками. Видела свою тень, носком туфли бьющую ее под ребра.

Не-она закусила губу.

Видела Джейка, пальцы которого сжимаются на не-ее горле, видела хлещущую фонтаном кровь.

А потом наложенная картинка исчезла и с вырванным горлом на полу лежала она.

У нее не будет ни семьи, ни детей, успела понять она.

И умерла.

***

Ей снился сон: чьи-то пальцы скользили по спине, то с нажимом, то едва касаясь. Она почти мурлыкала от удовольствия, когда позади раздался резкий стук. Она обернулась — яростные глаза Ская, потом его напряженная спина и слишком ровный шаг. Рядом рассмеялись; она повернулась и заглянула во второе-лицо-с-портрета.

— Он…

— Он поймет.

— Но… — ей отчего-то было грустно.

— Просто делай, мелкая. Хочешь — делай!

Он рассмеялся, хлопнул ее по спине, толкая под тугие струи, и ее закрутило, понесло, разорвало на молекулы и собрало снова, только щеки остались влажными. Она стояла перед зеркалом, из глубин на нее смотрело лицо девушки из снов: карие глаза, полные губы и тонкая полоса шрама на щеке. Лицо поплыло, неуловимо изменяясь, она вздрогнула, касаясь стекла пальцами.

— Мамочка… — ее шепот или чужой?

Зеркало осыпалось крошевом, она закричала, подалась назад, попадаясь в кольцо чужих рук, сильных, уверенных. Не Ская.

— Почему они? — прошептала она, вторя чужому голосу. — Почему не я?

— Потому что я в тебя верю?

Она засмеялась, закружилась в танце, поднимаясь ввысь, к потолку, его руки скользнули по груди, талии, бедрам, пока он не остался где-то далеко внизу, надежно закрытый от нее серым, в трещинах потолком, а она все скользила к небу, к свинцово-серому небу, которое недостижимо отдалялось в вышине, растворяясь в тучах и раскатах грома. Вспышка молнии ослепила, потащила вниз, она стояла рядом с ним, от влажного бетона поднимался пар, который разбивали крупные капли дождя.

— Ты просто не знаешь, что такое ненависть, — сказала она.

— О, милая! — он рассмеялся. — Поверь, я знаю об этом много больше, чем ты.

— Я хочу, чтобы они умерли. Я знаю — никто не виноват, я все знаю, но…

— Но ты хочешь, чтобы они умерли.

— Да.

— Научись мстить, милая. Жди, жди, когда им будет, что терять. И тогда бей, — хрипло и чуть насмешливо шепнул он, глядя в небо, и ему вторил нежный женский голос. — Бей один раз и наверняка.

Она засмеялась, схватила его за руки и потянула за собой под тяжелые струи дождя, а он, словно пар, растворялся под ними, исчезал. Шевелились полупрозрачные губы, и она отчаянно тянулась к ним и не могла дотянуться. Она закричала, глядя в небо, и оно исчезло, подернулось теплой и знакомой тьмой, в которой незнакомый женский голос раз за разом повторял: «Можно быть монстром», — и она вторила ему, твердила, твердила, твердила, пока из тьмы не проступила комната, стол, узкая койка. Рыжая девушка, смутно на кого-то похожая смотрела прямо на нее, наивно и невинно.

— Я больше не злюсь, — сказала она. — Я так рада, что он не будет стоять между нами!

И каждое слово, каждый звук били даже не по сердцу — по нервам, отдавались в висках, захлестывали яростью.

— Он жив, Юки.

— Нелюдь какая-то, — скривилась рыжая, — мутант. Ты же не собираешься?..

Она смотрела в это милое лицо, и жажда крови туманила разум. Алые разводы плясали перед глазами, алые, алые, алые. Можно быть монстром. Тварь.

Кулак врезался в живот, рыжая задохнулась, согнулась, поперхнулась вдохом. Упала на колени и поползла к выходу, а она смотрела и не чувствовала ничего, кроме эйфорического, захлестывающего, абсолютного счастья. Рыжая скрылась в коридоре, она пошла следом, не видя, но чувствуя, как меняется тело, как мир обретает новые оттенки, и все обретает смысл. Свинцово-серое, недостижимое небо снова нависло над головой, громады туч, осязаемо тяжелые, почти прорывались дождем, который должен смыть все: ее, кровь, пепел, память. Она смотрела в небо и слышала голос рыжей, отчаянный, плачущий: