Читая письмо, Гэндзи вздыхал, сокрушаясь о тщете всего, этому миру принадлежащего. "Каково теперь бедной сиротке, которой судьба так волновала умершую? Велико, должно быть, ее горе! Вот и меня покинула миясудокоро..." Печальные воспоминания пробудились в его душе, и он послал в горы гонца с самыми искренними соболезнованиями.
Сёнагон весьма достойно ответила ему. По прошествии срока, установленного для поминальных обрядов, женщины вернулись в столицу, и Гэндзи, выждав некоторое время, однажды тихим вечером отправился их навестить.
Ужасающее запустение царило в доме, покинутом почти всеми его обитателями. Как, должно быть, страшно было жить в таком месте столь юному существу!
Введя гостя в те же передние покои, Сёнагон, обливаясь слезами, рассказала ему о последних днях старой монахини, и рукава его невольно увлажнились.
- Некоторые дамы считали, что юную госпожу следует перевезти в дом принца, - сообщила кормилица. - Но ушедшая никогда с ними не соглашалась: "Во-первых, мать юной госпожи, будь она жива, вряд ли позволила бы отдать дочь в дом, где с ней самой когда-то обращались столь жестоко, - говорила она. - Во-вторых, выйдя из младенческого возраста, девочка еще не приобрела достаточного опыта в житейских делах и не научилась читать в сердцах людей. Ей наверняка трудно будет ужиться с другими детьми принца, в которых она встретит скорее презрение, нежели приязнь". Она была права, и мы имели немало возможностей в этом убедиться. Поэтому ваше милостивое предложение пусть и сделанное мимоходом - явилось для нас великой радостью, и хотя невозможно поручиться за будущее... Но, к сожалению, наша юная госпожа вряд ли подойдет вам, она еще слишком мала, да к тому же наивна - более, чем положено в ее возрасте, и мы просто в растерянности...
- Неужели вы до сих пор не верите мне? А ведь я столько раз уже давал вам понять... Нет никаких сомнений в том, что судьбы наши связаны, иначе меня вряд ли пленило бы такое дитя. О, когда б я мог поговорить с ней сам, без посредников!
В Песенной бухте
Травы морские непросто
Разглядеть сквозь тростник.
Неужели волне придется
Так и отхлынуть ни с чем?
Не слишком ли вы безжалостны? - сетует Гэндзи.
- В самом деле, такая милость... И все же:
На что уповать
Траве, коль, волне покорившись,
Устремится за ней
В бухту Песен, не ведая даже,
Что на сердце у этой волны.
- Увы, не стоит и говорить об этом... - привычно быстро отвечает Сёнагон, и сердце Гэндзи смягчается.
- Отчего ж неприступна... (46) - произносит он нараспев, и молодые прислужницы внимают, затаив дыхание.
Девочка, которая в последние дни, оплакивая умершую, почти не вставала, услыхав от юных наперсниц своих: "Приехал какой-то человек в носи. Уж не господин ли принц?", поднимается и выходит.
- Сёнагон, где человек в носи? Это господин принц приехал? - спрашивает она, приблизившись. Какой нежный у нее голосок!
- Нет, я не принц, но и мной пренебрегать не стоит. Подойдите же, говорит Гэндзи.
"Ведь это тот господин, которого приезд так взволновал тогда всех! узнает его девочка. - Наверное, дурно, что я так сказала", - смущается она и, прильнув к кормилице, просит:
- Пойдем же, мне спать хочется.
- Для чего вы прячетесь от меня? Прилягте лучше здесь, положите голову мне на колени. Подойдите же, не бойтесь, - говорит Гэндзи.
- Вот вы и сами изволите видеть. Совсем дитя неразумное... - жалуется кормилица, пытаясь подтолкнуть к нему девочку.
Та простодушно приближается, и Гэндзи, просунув руку за занавес, касается ее волос, ниспадающих блестящими прядями на платье из мягкого шелка. Нетрудно себе представить, сколь прекрасны эти волосы - густые вплоть до самых кончиков, распушившихся под его пальцами. Гэндзи берет ее руку в свои, но девочка, испугавшись внезапной близости этого чужого ей человека, вырывается:
- Я же сказала: хочу спать!
С этими словами она поспешно скрывается во внутренних покоях, но Гэндзи проскальзывает за ней:
- Теперь о вас буду заботиться я. Не надо меня бояться. Кормилица в растерянности:
- Но как же... Разве можно... Какое безумие! Ведь она даже не поймет ничего из того, что вы ей изволите сказать...
- Пусть это вас не волнует. Я прекрасно все понимаю. Мне просто хочется, чтобы вы еще раз убедились в том, сколь необычны мои намерения.
По крыше стучит град, кромешная тьма окружает дом.
"Нельзя ей жить в таком унылом, безлюдном месте", - думает Гэндзи, и слезы навертываются ему на глаза. Разве может он оставить ее здесь одну?
- Опустите решетки. Видно, ночь предстоит тревожная. Я останусь здесь и буду охранять ваш покой. Собирайтесь-ка все поближе, - распоряжается Гэндзи и привычно, словно делает это каждый день, проходит за полог.
Дамы, ошеломленные столь невероятной дерзостью, провожают его изумленными взглядами. А кормилица, как ни велико ее возмущение, только вздыхает. Впрочем, ничего другого ей и не остается, ведь в таких обстоятельствах вряд ли стоит поднимать шум.
Юная госпожа, растерявшись, дрожит, ее прекрасное тело покрывается гусиной кожей, словно от холода. Растроганный Гэндзи закутывает ее в нижнее платье и пытается успокоить нежными речами, хотя в глубине души не может не признать, что его поведение и в самом деле граничит с безрассудством.
- Приезжайте ко мне в гости. У меня много красивых картин, можно играть в куклы.
Он старался говорить о том, что, по его мнению, могло привлечь внимание столь юного существа, и ему удалось настолько расположить к себе девочку, что страх почти покинул ее, но совершенно успокоиться она так и не сумела, и сон не шел к ней. Всю ночь напролет бушевал ветер.
- Право, если б не господин Тюдзё, мы бы всю ночь тряслись от страха. Да, не будь наша госпожа так мала... - тихонько перешептывались дамы.
Обеспокоенная кормилица легла поближе к пологу. Под утро, когда ветер наконец стих, Гэндзи покинул их дом, и могло показаться, будто что-то было меж ними...
- Госпожа ваша так дорога сделалась моему сердцу, что теперь я буду тосковать и на самый краткий миг расставаясь с ней, а потому я хочу перевезти ее в жилище, где в печали влачу свои дни и ночи. Подумайте сами, могу ли я оставить ее в этом доме? Неужели вы не боитесь здесь жить? сказал Гэндзи на прощание, а Сёнагон ответила ему так:
