Нёго эта появилась во Дворце раньше других, и Государь дарил ее особым вниманием, к тому же она была матерью его детей, так мог ли он не считаться с ее обидами?
А та, хоть и осеняло ее милостивое покровительство, немало имела при дворе недоброжелателей, пользующихся любым случаем, дабы унизить ее, выставить на посмеяние. К тому же, будучи слаба здоровьем, да и положение имея весьма шаткое, она скорее страдала от высочайшей благосклонности, нежели радовалась ей. Занимала же эта дама павильон Павлоний, Кирицубо8.
Государь слишком часто наведывался туда, минуя покои остальных дам, и, естественно, у них были причины для недовольства. Когда же - а это бывало нередко - в высочайшие покои отправлялась она сама, завистницы, подстерегая ее по пути - то там, то здесь, на перекидных мостиках, переходах, позволяли себе крайне неблаговидные выходки, отчего подолы провожавших и встречавших ее дам оказывались порой в самом неприглядном виде. Более того, часто, сговорившись, они запирали двери Лошадиного перехода9, который миновать ей было невозможно, и она попадала в унизительное, мучительнейшее положение. Обиды и оскорбления, множащиеся от случая к случаю, повергали несчастную во все большее уныние, и в конце концов, сжалившись, Государь приказал перевести ее во дворец Грядущей прохлады - Корёдэн, переселив давно уже проживавшую там даму в звании кои в другое помещение. Нетрудно себе представить, сколь велика была обида этой кои!
Когда младенцу исполнилось три года, с невиданной пышностью справили обряд Надевания хакама10. Ради такого случая - об этом позаботился сам Государь - было извлечено все самое ценное, что хранилось в дворцовых сокровищницах и кладовых. До сих пор лишь Первый принц удостаивался подобной чести. По этому поводу тоже злословили немало, но мальчик рос, и недоброжелателей у него становилось все меньше. Трудно было устоять перед удивительной прелестью этого ребенка. Люди, проникшие в душу вещей, увидав его, замирали пораженные: "Такая красота - в нашем мире?.."
Летом того же года миясудокоро из павильона Павлоний11, занедужив, собралась было покинуть Дворец, но Государь все не решался ее отпустить.
- Подождите еще немного, быть может... - просил он, привыкший к тому, что в последнее время ей довольно часто нездоровилось.
Однако состояние больной все ухудшалось, прошло дней пять или шесть, и она совсем ослабела. Мать молила Государя отпустить ее. Увы, и теперь, страшась подвергнуться оскорблениям, миясудокоро вынуждена была уехать тайком, оставив во Дворце маленького сына. Всему есть предел, и Государь более не удерживал ее, но как же тяжело ему было при мысли, что даже проводить ее ему не дозволено12. Лицо миясудокоро, всегда пленявшее яркой красотой, осунулось, глубокое уныние проглядывало в его чертах. Не в силах вымолвить ни слова, несчастная лишь вздыхала, и, видя, как быстро она угасает, Государь забыл о прошедшем и о грядущем, лишь горько плакал он и шептал ей разные клятвы, но она уже и ответить не могла: глаза глядели устало, бессильно поникло тело, казалось - душа вот-вот покинет его. Право, было от чего прийти в отчаяние. Хоть Государь и отдал уже распоряжение о паланкине, но, войдя в ее покои, снова не мог расстаться с ней...
- Мы ведь поклялись друг другу вместе вступить и на этот последний путь. Вы не можете уйти без меня, - говорит он, и с безысходной печалью во взоре глядит она на него.
- В сердце тоска.
Подошел к своему пределу
Жизненный путь.
А ведь мне так хотелось и дальше
По нему с тобою идти...
О, когда б ведала я, что так случится... - молвит миясудокоро, еле дыша, и, видно, хочет что-то еще сказать, но силы окончательно изменяют ей, и Государь: "Коли так, будь что будет, не отпущу ее" - решает, но тут приходит гонец.
- К молитвам, которые намечены на сегодня и ради которых приглашены почтенные монахи, должно приступить не позднее нынешнего вечера, - торопит он больную, и Государь, как ни тяжело ему, вынужден смириться.
С омраченной душою остался он в своих покоях и до самого рассвета не мог сомкнуть глаз.
Еще не пришло время вернуться гонцу, в ее дом посланному, а Государь уже места себе не находил от беспокойства, бесконечные жалобы свои изливая на окружающих.
Между тем гонец, подойдя к дому, услышал громкие стенания.
- Не перевалило и за полночь, как ее не стало, - сообщили ему, и, удрученный, поспешил он обратно.
Какое же смятение овладело душой Государя, когда дошла до него эта горестная весть! Словно лишившись рассудка, затворился он в своих покоях. Сына же, несмотря ни на что, видеть хотел, но, поскольку никогда прежде в подобных случаях дитя во Дворце не оставляли, пришлось отослать его в дом матери. А тот, ничего не понимая, лишь дивился, глядя на горько плачущих приближенных, на слезы, нескончаемым потоком струившиеся по щекам Государя. Расставаться с любимым сыном всегда тяжело, а если только что скончалась его мать...
Однако всему есть предел - пришла пора приступать к установленным обрядам, и мать ушедшей возопила в бессильной тоске:
- О, когда б и я могла вознестись с этим дымом!..13
Вослед за дамами, провожавшими бренные останки, села она в карету и скоро достигла Отаги14, где уже началась пышная церемония. Достанет ли слов, чтобы выразить всю глубину материнского горя! Сначала речи ее были вполне разумны.
- Я понимаю, теперь бессмысленно думать о дочери как о живой, говорила она, вглядываясь в лежащую перед ней пустую оболочку. - Может быть, увидев, как превратится ее тело в пепел, я смогу наконец поверить, что мое дорогое дитя покинуло этот мир...
Но постепенно такое отчаяние овладело несчастной, что она едва не выпала из кареты.
- Ах, мы так и знали! - И дамы принялись хлопотать вокруг нее. Прибыл гонец из Дворца с вестью о том, что умершей присвоен Третий ранг15, и, когда особо присланный чиновник начал оглашать указ, новая печаль овладела собравшимися.
Видимо, жалея ушедшую, которую при жизни никогда не называли нёго, Государь рассудил: "Пусть хоть на одну ступень, да поднимется" - и решил повысить ее в ранге. Увы, даже это многие встретили с возмущением. Люди же, наделенные достаточной душевной тонкостью, вспоминали, какой редкостной красотой обладала ушедшая, как добра она была и мягкосердечна. Да на нее просто невозможно было сердиться! Право, не будь столь предосудительно велика благосклонность Государя, никто бы и не подумал относиться к ней с пренебрежением или неприязнью. Даже дамы, прислуживающие в высочайших покоях, и те тосковали, вспоминая ее милый нрав и чувствительное сердце. Похоже, что именно в таких обстоятельствах и было когда-то сказано: "Но вот - тебя нет, и сердце..." (1).
