Мари устремила взгляд на диван. Расходимся. Не получится. Диван слишком далеко. Со слабым, истощенным, человеческим телом она не допрыгнет. Вариантов нет. В любом исходе её ждёт та же участь — расплющится. Чуть больнее, менее больнее, средне. Суть одна. И если ей придётся выбирать между одной болью и другой, то она предпочтет не выбирать вообще.

И… только что до неё дошло, что Адриана нет на диване. Пиджак и галстук по-прежнему валяются на полу. А Адриан — нет. О боги Олимпа! Она лихорадочно заморгала. Не помогло. Хозяин комнаты так и не появился.

Пока снизу не раздался знакомый, шокированный не менее, чем она, голос:

— Мать, роди меня обратно. Какого хрена?

Феликс рассказывал, что страусы прячут голову в песок, когда боятся. Неважно — вымысел это или правда. Сейчас больше всего на свете Маринетт хотела бы стать одним из этих страусов.

Она не видела Адриана — боялась взглянуть. Но терпение никогда не было её сильной чертой, и она поддалась искушению — своему любопытству. Она хорошо улавливает эмоции людей и смело может заключить, что наследник империи Агрест не живёт даже, а скорее волочит бессмысленное существование, иногда отбрасывая саркастические комментарии насчёт всего, что его окружает.

И тут… лицезреть его вытянутую физиономию. Как интересно!

Мари подползла ближе, глянула вниз — и у неё закружилась голова. Она чуть пошатнулась и прикоснулась к вискам. Какое же у людей хилое тело, если не восполнить основные потребности — еда, сон, тепло, нужда.

Хах. Как всегда. Парень скрывал свои эмоции: лишь брови, приподнятые выше, чем обычно, свидетельствовали о его участливости. К чему весь этот фарс с усиленным подавлением того, что естественно — эмоции? Они вдвоём. Никто посторонний не наблюдает. Скорее, впрочем, он делал это неосознанно, что-то вроде привычки.

Вдруг Адриан раскрыл руки, будто бы для объятий, и вполне серьёзно прохрипел:

— Прыгай — я поймаю.

В его тоне отчётливо угадывалась просьба довериться ему, не бояться, и одновременно какая-то грубая, непреклонная настойчивость. Маринетт передернуло. Она устала — она психанула.

К черту все! Хуже уже некуда. Кто не рискует, тот не пьёт шампанское.

Девушка на ватных ногах присела на корточки и, что было мочи оттолкнувшись о поверхность своей тюрьмы, прыгнула в объятия то ли смерти, то ли неизвестно кого, но точно не Адриана Агреста. Потому что человек, что после того, как поймал её и, удерживая своими сильными руками, сел на тот самый злосчастный диван, ласково гладил её по голой спине, выпирающем лопаткам, не мог быть тем самым хозяином, для которого она всегда являлась не менее, чем зверушкой. Домашним питомцем. Нет, не так… домашних питомцев любят и играют с ними. А она же выступала в роли живой декорации. Красивая, но бесполезная. Просто украшение, как картина, настенное оружие или декоративное растение.

Русалка сидела у него на коленях, дрожа от холода и обвив руками его шею, уткнувшись носом в его грудь, ощущая его сердцебиение так же отчётливо, как и свое собственное. Его рубашка промокла, впитав в себя влагу её тела, и очерчивала кубики пресса, стройную, гибкую фигуру.

От холода её соски затвердели и бусинками припали к его телу. И когда она чуть отстранилась, он резко выдохнул, и Маринетт изогнула изящную бровь, потому что она не поняла назначение это выдоха. Или не хотела понять…

А потом она медленно приоткрыла рот и поймала взгляд Адриана — странную мольбу выражали радужки её глаз — и пролепетала низким, осипшим, словно у простуженной, голосом:

— Ад-ри-ан. Есть хочу. Еду. Не для меня… вашу. Человеческую.

Ад-ри-ан. Язык трижды ударился о нёбо. Ад. Ри. Ан. Ха-ха! Как забавно! Первое слово, произнёсенное русалкой на бархатном французском — это имя молодого парня, который весь год не оказывал ей ни малейшего признака внимания.

Вот так просто, произнеся его имя по слогам, она выбила почву из-под ног. Хозяин молча выпустил Маринетт из кольца своих рук и вышел из комнаты. Хочется верить, что за едой. Дверь зачем-то оставил приоткрытой.

Мари удобно уселась на диване, поджала ноги под себя и уткнулась лбом в колени. Живот заурчал. Боже… ну и тела у людей невыносливые! Как они только с ними живут?

Девушка давно сбилась со счету времени. Но когда Адриан вернулся с целым подносом — из чистого серебра, к слову — многочисленных блюд, Маринетт уже практически засыпала. В комнате довольно тепло, поэтому она быстро согрелась. К тому же, Адриан поднял с пола вещи — галстук положил на диван, а пиджак набросил на худые плечи Маринетт. Она благодарно кивнула головой.

Теперь понятно, почему он не закрыл дверь до конца. Хм. Какая предусмотрительность. Ей этого как раз и не хватало.

Он поставил поднос на стол перед диваном и расположился в кресле сбоку, задумчивым, проницательным, немигающим взором вперившись в Маринетт.

Она же в свою очередь беззастенчиво взяла в руки длинную, сочную, измазанную в кетчупе, спагетти, повертела её в руках, рассмотрела и с хлюпом втянула ртом. Ммм. Прелесть. Немного кетчупа осталось на губах, и русалка, не без удовольствия заприметив красиво сложенные салфетки с краю, взяла одну и элегантно промокнула ею губы.

А затем взяла в руки вилку и как ни в чем не бывало продолжила трапезу. Так, словно для неё это была привычная обыденность, ежедневный ритуал, словно она каждый божий день проворачивала это — пользовалась столовыми приборами типа ложки, ножа и вилки, а не вгрызалась в добычу, как дикарка. Конечно, уроки этикета от Феликса не прошли даром, и она знала, как пользоваться вилкой. Хозяин удивлён, что она не стала расчесывать ею волосы, как Ариэль? Не. Это пройденный этап.

Мари заметила, как Адриан едва слышно охнул и побелел до оттенка почти такого же, как полотно художника, которое вскоре должно покрыться чудесным цветами, оттенками синего, жёлтого и голубого. Но до тех пор — томительная белизна.

— Ты говоришь.

И только сейчас Маринетт поняла, что она изначально неверно оценила степень ошарашенности Адриана по десяти бальной шкале. Он удивлён? Шокирован? Нет. Все мысли вылетели у него из головы. Он может лишь созерцать происходящие как сторонний наблюдатель.

Это ещё одна слабость людей: стоит им стать первооткрывателями какого-то необычного явления, столкнуться с проблемами или просто выйти из зоны комфорта — они цепенеют.

— Сейчас — нет. Я ем, — беспринципно заметила Маринетт, сделав освежающий глоток апельсинового сока. Да, Адриан. Она даже знает, как пить из стакана, подними уже челюсть.

— И говоришь.

— Если тебе от этого легче… — Русалка подарила ему кислую улыбку, точно терпеливая учительница навязчивому ученику. — Да. Я говорю. И хочу спать. Завтра. Я объясню тебе все завтра. Хорошо?

Русалке нравилось звучание её голоса — оно было тягучим, медленным, сладким, как мёд или растопленный тёмный шоколад. Как говорится, с перчинкой. И ещё больше ей нравилась реакция Адриана. Он смотрел на неё неотрывно, она буквально купалась в его внимании.

Да уж! Сейчас он компенсирует ей отсутствие всякой заинтересованности за целый год, ибо то, как он на неё смотрит — это вода, утекающая сквозь пальцы.

А Маринетт и не была против. Она слишком хотела насытиться и поспать, слишком.

— Спасибо за ужин.

Она зевнула. Будучи русалкой, она бы съела все до последней крошки, а здесь было, чем полакомиться. Крылышко и ножка курицы, два салатика, морепродукты (Маринетт едва сдержала рвотные позывы!), розовые макаруны и, кажется, яйцо. Но сейчас она сыта.

— Да на здоровье.

«Ты сама ходячий ужин», — мысленно прибавила девушка. Не до конца понимая, с чего вдруг такая мысль всплыла у неё в сознании, она пожала плечами и ответным взглядом посмотрела на парня.

Художник добавил красок на полотно — лицо Агреста прояснилось и он более не выглядел потрясенным. Напротив, он смотрел на Маринетт как-то миролюбиво и внимательно, словно отец, наблюдающий за тем, как бы дочь ничего не натворила, но не сующий нос в её дела до тех пор, пока она по уши не окажется в дерьме.