— Пойду-ка я. Кажется, она меня недолюбливает. — Девушка неловко улыбнулась, показывая через плечо на Маринетт и, уже оказавшись за порогом комнаты, повиснув на дверной ручке, добавила: — И не забудь про ми-итинг.

Хлоя вышла из комнаты. С плеч русалки будто гора соскользнула. Все в ней выдохнуло с облегчением; даже дыхание выравнялось.

Фух. Ну хоть в этот раз Адриан не подавился. Ему пора убавить свою впечатлительность и привыкнуть к таким маленьким сюрпризам жизни. Он поставил поднос на столик перед диваном, взял салфетку, промокнул губы, сладкие от кофе, и подмигнул Мари, которая смотрела на него в упор. Ответом на его жест была ее заговорчиская улыбка. Прекрасно. Они думали об одном и том же.

***

Феликс всеми правдами и неправдами самозабвенно клялся не спать и следить за Хлоей, чтобы она, упаси Боже, не вздумала сунуться к Адриану в комнату в поздний час под каким-нибудь предлогом. Ох, а выдумывать предлоги она была та ещё мастерица!

Дети — народ проницательный, зачастую они даже не осознают того, как хорошо чувствуют людей, но Адриан отличался некоторой суеверностью на этот счёт, поэтому брал мнение младшего брата на заметку, а Хлою тот не возлюбил с самой первой минуты. Как таковой причины не было, она всегда держалась с мальчонкой милой и обходительной, но что-то в ней дурное ощущалось, отталкивающие.

Старший впервые задумался об этом всерьез, когда он порвал с Хлоей. И правда, когда любимый человек впадает в немилость, когда былые чувства охладевают — сразу вспоминаешь некогда похороненное плохое и отрицательное.

Адриана этот дефект тоже не минул. Впрочем, довольно о Хлое; скоро полночь.

Подготовка к перевоплощению Маринетт шла бурным ходом: к десяти часам работники принесли русалке еду, и Адриан попросил их оставить лестницу на том же месте и не накрывать аквариум чехлом, на что они после непродолжительных уговоров с плохо скрываемой радостью согласились. В конце концов, юнец освободил их от лишней хлопотной работы.

Адриан сдержанно торжествовал. Пока что все шло замечательно. Единственное, что беспокоило Адриана — это сам процесс трансформации хвостатой. Он видел, как она изгибалась и корчилась от боли, и это так глубоко поразило его в самое сердце, что он духовно страдал не менее оттого, что никак не мог облегчить ее муки, но и не смотреть он тоже не мог. Чувствовал, что это его долг; что это немногое, что он может для нее сделать.

Глупый не понимал, что Маринетт и так была чрезвычайно благодарна ему за все, что он сделал для нее, что сохранил ее тайну, что развлек, и то, что для него было «немногим», для нее ценилось на вес золота.

Одежда для Маринетт — воздушное платье и розовые тапочки — покоилась на диване, терпеливо ожидая своего часа. А парень особым терпением не отличался: бесцельно сновал туда-сюда, проверял, закрыта ли дверь, нервно теребя пальцами и чуть ли не каждую секунду поглядывая на часы.

Даже Мари, которой и предстояла адская пытка, держалась спокойнее, с каким-то прохладным величием.

Долгожданный час пробил как раз тогда, когда Адриан почти успокоился. Он потряс брелком в кармане трико, который лежал у него там с незапамятных времён без предназначения, и, собравшись с духом, обернулся всем корпусом к аквариуму.

Началось. Русалка крепко зажмурилась, веки ее задрожали. Лунный свет очертил стройные изгибы ее фигуры, абсолютно каждую чешуйку на массивном хвосте, и она выгнула свой изящный стан, и Агрест отдёрнул себя на мысли, как она божественна в своей русалочьей природе в эту минуту, даже застывший миг страданья не убавляет ее неземной красоты.

Она раскинула руки в стороны, словно хотела обнять целое небо, и тут же ладони ее сжались в кулаки — пальцы впились в кожу, и Адриан вместе с ней терзал себя: инстинктивно прикусил нижнюю губу, наблюдая за тем, как посыпались одна за другой чешуйки. Как ее с ее хвоста чешуйки — так и из его губы тонким ручейком хлынула горячая кровь, стекая по подбородку, капая на майку, но, черт, как же не до этого сейчас.

Самоистязания Адриана излишни, но ему делалось легче, что в эту минуту он, хоть и в гораздо меньшей степени, но разделяет боль Маринетт. Даже если она этого не узнает, не оценит, он хотел, чтобы она не была одинока в своем испытании. Он встречал этот вызов судьбы на выносливость вместе с ней.

Когда хвост русалки начал разделяться надвое, вот так, резко, будто ножем от таза до плавника рубанули с плеча, она вынырнула, глотнула воздуха, в котором уже стала нуждаться, прильнула ладошками и грудью к холодному стеклу — и до того пылким, огненным оказалось ее дыхание, что стекло запотело.

Адриан не на шутку испугался за ее состояние: вдруг, у нее жар, как в тот раз?

Он, гонимый предчувствием чего-то, опрометью бросился к ней, скорей взобрался по лестнице, залез на крышку аквариума, нагнулся и с трудом дотянулся до ее макушки.

Она уловила невесомое касание его пальцев и выгнулась на встречу его руке, подобно ребенку, ласкающемуся к родителю. А когда она медленно открыла глаза — длинные ресницы раскрылись и встрепенулись, точно крылья бабочки — Адриан ахнул: ее взглядом словно журчало и говорило целое море.

Такую нагую, честную, ничем не испорченную и не омраченную признательность и преданность он всем существом прочувствовал в ее взгляде, что замер, пораженный.

Ее взгляд — миллион чистосердечного спасибо. Спасибо, которого он едва ли заслуживал. Он поступил по долгу совести, так, как посчитал правильным, не рассчитывая ни на что, но здесь впервые понял, как это, оказывается, многое для нее значило, и какую жестокость это разумное существо знало от людей до его помощи.

Ему сделалось совестно; совестно оттого, как ранее он чудовищно недооценивал все, через что ей пришлось пройти.

Девушка медленно отпрянула от стекла и на ощупь схватила его за руку, потянув за собой в пучину морскую. Агрест, не ожидавший такого выпада, потерял равновесие и поначалу даже испугался. Он рухнул в шёлк воды, и сердце его будто бы размножилось и било в пятках, за пазухой и пульсировало на шее. Ах, это пульс! Но до чего же бешеный, право, сейчас его душа вылетит от страха.

Он чуть не захлебнулся и не пошел на дно, но когда русалка приобняла его за плечи и легонько похлопала, как матери подталкивают малышей к самостоятельным первым шажкам, по спине, Адриан сам всплыл на поверхность. Маринетт обвила его шею руками и прижалась к его щеке своей — и тогда все сомнения, безумные выдумки в приступе панике вылетели из головы Адриана немедленно: он уверился окончательно и навсегда, что бояться ему нечего.

Это же Маринетт. Его милая, родная, хвостатая Маринетт.

Их лица находились в паре сантиметров друг от друга, и русалка чуть отплыла в сторону, и прерывистое дыхание ее задолжало у Адриана на устах, и он дышал с ней одним кислородом на двоих, и осознание этого порождало другое, ещё более теплое чувство.

Распаленность Маринетт, точно сладкий недуг, перешла и на него вскоре.

И Адриан занемог. Такая нежность по отношению к Маринетт овладела им, что ему немедля и без возражений хотелось расцеловать ее в обе щеки, в ее прелестные руки, лоб, а может, и в менее целомудренные места…

Эти мысли всё ещё граничили с расчётливым разумом, но парню окончательно снесло крышу, когда девушка обвила его ноги своими, недавно выросшими вновь, словно по волшебству. А это оно и было, самое настоящее волшебство.

В словах не было необходимости. Она отпала, стоило Мари обхватить его лицо в свои маленькие ладошки и неуверенно чмокнуть в нос. Теперь ее намерения ясны. Нет смысла ей отказывать в этом желании, если оно обоюдно, не так ли?

Да разве это поцелуй? Адриана умиляла это неловкая невинность, и он тут же, с новой силой, будто только что возродившийся из пепла феникс, взмахнул могучими крыльями и взмыл в небо — клюнул в рот Маринетт, требовательно протолкал свой язык ей в рот, расцеловал всю, наверное, а она мычала что-то нечленораздельное, поражаясь новизне новых ощущений.