— Что? О… о чём ты?
— Ну, ну, желаю приятно провести время! — Вельскуд шутовски поклонился и, развернувшись, зашагал следом за уходившими гвардейцами. Он исчез так быстро, что никто не смог догнать его, даже если бы и не был оглушён и обескуражен услышанным.
— Что такое он говорит? — Герант недоумевающее уставился на Аргенту.
— Он думает, что я — твоя подружка, — невозмутимо ответила она.
— Какая подр… ох, Богиня, он же ничего не знает!
— Не знает, — эхом откликнулась Аргента. — Чего он не знает? Он выглядел, как ревнивец, заставший предмет своей любви в чужих объятиях.
— Аргента, замолчи!
— Молчу, — тихо и спокойно ответила она. — Молчу. Не знаю, что тут происходит, но я сильно сожалею о том, что подсказала тебе идею познакомиться с этим человеком. Ты страшно, непоправимо изменился. И эти изменения убивают тебя. Пусть то, что происходит, называется дружба, как пожелаешь… Тогда я ненавижу дружбу… И ненавижу людей, способных внушить такое огромное, страшное, тяжёлое, разрушительное чувство.
========== К бою! ==========
«До встречи с Герантом Вельскуд был предан себе, после — его верность претерпела некоторые изменения. Поразительно, какой силой порой обладают случайные встречи. Или то была не случайность?»
Кассия «Мысли в шкатулке»
Стыд и горечь гнали его вглубь леса. Ноги сами привели на берег ручья, где совсем недавно они вдвоём смеялись над кулинарным талантом Кассии, всего лишь вчера, а словно год прошёл. Что теперь будет? Он прижался лбом к стволу дерева. Не выдержал, не смог промолчать.
Почему?
Ни в чём не повинное дерево выдерживает удар его кулака, и ещё раз, и ещё. Боль отрезвляет и помогает справиться с гневом. С расцарапанных пальцев скатывается кровь. Вельскуд опирается спиной о шершавый ствол. Высоко над ним шумит листва, плывут облака, но здесь, внизу среди деревьев, звенящая тишина, никаких звуков, кроме бешено стучащего сердца. И кажется, что его стук разносится по всему лесу, отражается от каждого дерева и возвращается громом, и отзывается болью в висках, бессилием в руках и ногах. Вельскуд сползает по стволу и опускается на землю. Пальцы царапают траву, зарываются в опавшие листья в попытке сдержать рвущийся стон. Попытка заканчивается успехом, тонкие губы кривятся в злобной усмешке и исторгают лишь вздох, который не услышит даже самое чуткое ухо.
Так в чём же было дело?
Ночью он невидимо и неслышимо проходил мимо одного из постов, и случайная фраза, оброненная одним из караульных, крепко засела в сердце. Не насмешка, а так зубоскальство, трепливость солдата, желающего выставить себя знатоком чего-то, чего не знают другие. Скабрезная шутка о начальстве. Мало ли что говорят обиженные подчинённые! Вельскуд сталкивался не раз с таким слухотворчеством в свой адрес, чаще всего никак не отзываясь. Ничего и не требовалось, поскольку слухи утихали сами собой. Но теперь слова неведомого зубоскала затронули нечто глубинное, древнее, как сама земля.
И вот теперь, словно подтверждая намёки солдата, он устроил разборку, как ревнивая девица. И пусть не было криков, воплей и расцарапанных лиц. Сути дела это не меняет. Увидев Геранта, кроме облегчения он испытал ещё что-то. Какое-то чувство, которое боялся назвать. Боялся потому, что знал, что это обозначение неверно.
Знание это было в нём всегда, сидело глубоко внутри, ожидая своего часа, возможно, как великий тактик ждёт, пока схлынет первая мутная вода мнений и представлений. Верное слово терялось где-то, не хотело выбираться на свет, представать на суд тех, кто окружал человека — носителя этих чувств и этого слова. Пряталось и хранило свою тайну, возможно, удивительную, великолепную, но тайну, которая никому не нужна, и не будет принята и понята никем. Возможно, даже им самим, Вельскудом. Потому, что и он сам не верил в это слово, в это переживание. Потому, что его впечатления от собственных чувств были в том же русле, что и мнения всех остальных. Истинное же чувство было слишком глубоким, слишком непонятным, неизведанным и… незнакомым.
Но зачем ему знать то, что думают другие? Другие… Те, кто, пряча скабрезные шуточки и понимающие ухмылки, провожает его взглядами, полнящимися недобрых мыслей. А сам он? Неужели то, что действительно чувствует он здесь и сейчас, соответствует тому, что могут приписать ему другие? Что чувствует он?
Хотел ли бы он, чтобы Герант пришёл сейчас и улыбнулся своей удивительной, чарующей улыбкой, в которой невозможно разграничить нежность, снисходительность, понимание и прощение, настолько всё переплелось в этом простом выражении лица? Да.
Хотел ли бы он, чтобы Герант присел рядом, обнял за плечи и вновь притянул к себе на грудь его голову, как сделал это совсем недавно, в тот тяжёлый миг, когда все демоны Тёмной Богини терзали его сердце? Да.
Хотел ли бы он вновь услышать обращённое к себе тёплое и побуждающее молчание? Да.
Хотел ли он чего-нибудь более интимного и близкого…
Ответ терялся за пеленой всеобщих представлений. Потому что они, эти представления, обязывали его хотеть полной близости, если на все предыдущие вопросы ответ был утвердительным.
Но разве не это — любовь? То, что связывает двоих в единое целое, независимо от пола и расы; то, что заставляет бежать сломя голову на зов, откуда бы он ни пришёл; то, что побуждает сердце биться от неистовой радости при виде того, о ком думал, о чьём присутствии мечтал.
Этого просто не может быть!
Множество дней и ночей проведено им в казармах и учебных лагерях. И он, конечно же, знал, что называют этим словом пропылённые и усталые мужчины, у которых нет возможности встретиться вечером с подружкой. То, что испытывал он, не имело ничего общего с этим мерзким ощущением. Словами и мыслями этих солдат двигало физическое желание обладать. Такое случалось и с ним и всегда заканчивалось ощущением грязи и запятнанности, хотелось до крови растереться жесткой губкой, словно это желание исходило и от кожи, и надо было содрать её, чтобы избавиться от него. Тупое и мерзкое чувство, которому не место ни в голове, ни в сердце…
В нём было желание — это так. Но не желание обладать телом, изучать и постигать его, как познают друг друга любовники, нет, желание владеть мыслями, наблюдать их рождение, разбег и полет. Провожать их серебристый след в небе, чтобы, опустив глаза к земле, вновь окунуться в чудо рождения новых слов, новых чувств и эмоций. Эмоций, подтверждающих уверенность в нужности и важности своей. Важности мыслей, слов и дел. И совсем не страшно, что теперь ты был важен только для одного человека. Уверенность вселяла надежду в то, что самоуважение и истинная вера в свои силы придёт позже, в своё время. Лишь бы впереди не исчез маяк: тёплый взгляд, ласковое прикосновение и тихий вечный голос, зовущий вперёд, всегда только вперёд.
— Вельскуд, вот ты где, — знакомый голос вновь привёл в бешеное движение едва утихомирившееся сердце.
Погружённый в себя, занятый своими невесёлыми мыслями, Вельскуд потерял сноровку воина, забыл о том, что звуки надо различать на расстоянии многих метров, он потерял контроль… Чуткость воина — залог его победы. Но Герант всегда двигался бесшумно, не одно ухо бывало обмануто им. Он пытается заглянуть в его лицо. Но Вельскуд не позволит ему увидеть предательский румянец на щеках, нет, только не это! Всё что угодно, но не это. Пусть он будет груб и резок, пусть даже обидит, но нет.
Однако у Геранта есть над ним власть, всегда была, с момента встречи. Он умел обезоружить, не прилагая к тому особых усилий. Вот и сейчас тёплая рука осторожно сжимает плечо насупившегося и нахохлившегося Вельскуда. Герант присаживается рядом. И Вельскуд не видит, но чувствует тепло и заботу, исходящие от друга.
— Ты не хочешь говорить? — в голосе Геранта слышится печаль. Эта невысказанная грусть словно нож в сердце. Сколь многое он бы сделал, чтобы развеять эту печаль, но не может себя заставить.
— Что ж, давай просто помолчим.
Герант опирается спиной о дерево, глаза его устремляются в небо. Что он видит там, чего ищет в этой бездонной пропасти? Этот вопрос неизменно занимал Вельскуда. Сами собой произносятся слова:
