– Этот, который с тобой ехал. Иди посмотри. В туалете там. Если кровь не пугает.

Лёшик уже с утра предчувствовал что-то подобное, потому знал, что его ждёт и кто. Он зашёл в поезд ещё раз. Длинный тоннель наплывал медленно, проглатывал его постепенно. Продвигал его глубже по своему тускло освещённому пищеводу. Двери в каждом купе были открыты. Пустые коробки для перевозки человеческих душ стояли голые и никому теперь уже ненужные. Выставленные как показ, что с ними теперь ещё делать-то? Все окна тоже пораскрыты, отчего в вагоне стояла влажная свежесть. Неприятный сквозняк бродил по вагонам. Словно после шумного банкета жизни весь зал опустел, гости разошлись, и теперь остались только декорации, напоминавшие о прошлом отрывками: то чьей-то забытой кружкой, то не застёгнутым чемоданом, то упавшей на пол кепкой. Всё молчало. Всё тянулось медленно.

Мимо Лёшика опрометью пролетел молодой машинист со словами «Нужен же врач!», а за ним рассудительно вышагивал опытный, старый напарник.

– Так, а не поможешь уже ж. – как-то беспомощно и в то же время растерянно он разводил своими крупными волосатыми руками снова и снова, как будто программа сбилась, и он теперь выполнял одно и то же действие, засевшее в мозгу.

Полный, усатый такой, он мимоходом глянул на Лёшика, да ничего не сказал. Парочка пропала где-то снаружи, нарушив молчание реальности всплеском эмоции, и снова створки её схлопнулись, будто и здесь эти двое были, но за ширмой основного действия.

* * *

Лёшик стоит у выломанной двери туалета. Разит дико. Да что там разит, воняет нереально. Что-то затхлое, разлагающееся смешалось с запахом потного тела, плюс несёт испражнениями, дешёвой хлоркой и привкус железа в воздухе. Стены заляпаны каким-то говном. Удручающе тусклый свет, болезненно-жёлтый, на глаза давит. По полу вязко растекается чья-то блевотина, внося лепту во всеобщий отврат. Крови немного. Две аккуратные струйки впадают в лужу рвотины. Лёшик и так знает всё. Наконец открывает глаза. Да, перед ним Киря. Его безжизненное лицо не выражает ничего. Пустая, отяжелевшая оболочка. Обмяк на унитазе со вскрытыми венами, язык высунут, зрачки закатились. Так и помер в обосранном толчке поезда, посреди грязи и вони. Выход безвольный – выбор тех, чей разум не обрёл основу. Результат расхваленной, разрекламированной, переоценённой, впаренной идеи всеобщей безопасности. Результат трудов психологов и пропаганды бесполезных СМИ. Вот она, призванная якобы защищать граждан, усиливать дух и благотворно формировать умы, цивильная Система во всём её представлении. Вот он, тот самый человек Системы, полностью ей промытый, от мозга до сердца и каждого нейрона, а теперь ещё и вылитый на пол.

Лёшик на миг покачнулся, будто бы приход ударил ему в голову, собрался с мыслями, побрёл в свой вагон, где за последние дни пронеслось столько весёлого и трагичного, бесшабашного и философского, и всё это теперь закончилось вот так – спустили в унитаз с кровью и жизнью Кири.

Лёша сел в угол на его кровать, раскинул ноги и устало облокотился спиной о стену, откинув голову. Устремил свой заледеневший взгляд в никуда. Ему уже был неприятен этот отпечаток города на его людях. Уже по первым симптомам в виде фанатичной болезни Вермунда, которым город творил поклонение величию Эго, до грязно угасшего Кири. Лёшик даже не мог размышлять ясно, просто завис в нигде.

Его взгляд привлёк язычок бумаги, высунувшийся из-под подушки Кирилла. Потянул – тетрадный лист, кое-как сложен в форме конверта. Заглянул внутрь. Деньги. Много. Лёшик столько не держал. Рядом записка – «Кактусу Ряховскому на мечту.» Он ничего не ценил. Ни чужие сбережения, ни жизни: ни свои, ни чужие. Лёша вернул посылку на место, как лежало.

Снова откинулся. Глубоко вдохнул. В его руке уже был пакетик с краской.

* * *

Толпа растянулась длинной вереницей от пирожковой до самого поезда, словно в KFC открыли продажу крылышек со скидкой 100 %. В основном, выдвигали версии о слабости личности, инфантильности, отсутствии мотивации, упадке морали и прочей херне, в которой профессионально разбираются люди, исключительно ездящие на метро. Но это в основном те, кто постарше. Мамочки помоложе строчили в Вайберы и Вотсапы, а их ебанутые дети снимали всё на видео непонятно зачем. В воздухе витало нездоровое любопытство, липкий страх и радость от осознания того, что в этот раз не посчастливилось не тебе, и не ты вытащил приглашение на приём к ангелу смерти. Казалось, ещё немного и толпа начнёт требовать, чтобы их впустили – их ножки устали, а подсаженный на инфо-иглу мозгик не может без приторно-вязкой дозы подробностей, которые они буду обсасывать, обгладывать и облизывать со всех сторон ещё ни один месяц, пересказывая произошедшее коллегам, соседкам, подругам, тёлкам и мужьям двоюродных сестёр, что раз в месяц звонят из Анапы. Как будто бы цивильное общество жаждало сплетен.

Но только один человек во всём этом океане сейчас стоял в стороне от прочих рыб и злорадно улыбался, одной рукой придерживая высокий воротник плаща, а второй крепко сжимая небольшой саквояж. Святоша, кто же ещё, ликовал. Он был весьма сообразительным и быстро догадался, что это Киря сыграл в ящик. А даже если и нет, то сама мысль его тешила. Его глаза блестели нездоровым блеском помешанного. Кончик носа даже подрагивал, как от предвкушения лакомства. Он весь сиял. Как же, его влияние оказалось настолько велико! Его персона стала так значима. Его взгляды настолько сильны, что он в состоянии заставить человека отдать жизнь. Его дух переполняла вера, как он думал, в себя. Он не знал о ночном разговоре с Лёшей, который заблудившийся, угнетаемый чувством вины ум Кирилла воспринял в перевёрнутом виде.

Но был у Вермунда и ещё один, весьма корыстный повод для радости. Случилось так, что он тоже успел заглянуть в поезд. Но уже после того, как в вагоне побывал Лёшик. Кто знает, может и вправду провидение его какое привело и неизбежно навело на не особо-то тщательно спрятанное послание. Никого же не было рядом, ну Вермунд и забрал без колебаний себе деньги. Кактус всё равно спустит их на глупые недееспособные проекты. А Киря, конечно же, бездумно ими распорядился. Он-то найдёт им достойное применение. Так рассудил пастырь Божий, поскорее запрятал конверт поглубже во внутренний карман своего плаща и бодро зашагал своим путём.

Ещё через полчаса поезд двинулся. Молчаливо, лениво и медленно.

* * *

Когда Лёшик открыл свои большие глаза (на тот момент Вермунд ещё только подходил к перрону), он не поверил тому, что увидел. Прямо перед ним, посреди узкого прохода, навис грузный, тучный медведь. Зверю приходилось сильно сутулиться, чтобы не стукнуться своей приплюснутой головой о потолок. Его непропорциональные уши время от времени дёргались, отгоняя мошек. На круглом животе словно бы краской были выведены тёмно-красные узоры-линии. Он стоял, опустив свои тяжёлые лапы чуть ниже колен. Стоял. Смотрел сурово, как устал и снова стоял. Дышал тяжело, наполняя всё своё неповоротливое тело кислородом, так что плечи и холка высоко поднимались при каждом вдохе.

Лёшик протер глаза кулаками, но медведь по-прежнему стоял и стоял, перегородив своей грушеобразной тушей весь проход. Потом он неодобрительно взглянул на парня, повернулся и небрежно поманил того за собой увесистой, когтистой лапой. Лёшик послушался и пошёл следом.

СНЫ

ВСЕЛЕННОЙ

Реальность покачнулась и рассыпалась миллионом незримых колокольчиков. Словно облако цветного порошка холи, она ударила в лицо. Седой, как старость туман плотно укутал явь и зарослями паутины повис всюду. Пробираясь сквозь него, можно было разглядеть образы не то людей, не то духов, надевших шкуры людей. На обоняние терпко лёг запах благовоний, знакомый до неузнаваемости. Полотно пространства туго натянулось и застыло в напряжении, в ожидании какого-то рокового решения. Оно стало очень сконцентрированным, готовясь переродиться во что-то. Подобно цветку, скелет которого, зажатый в семени, готовится раскрыться прекрасным.