Где скитался Лёшик после – одному Богу известно. Что искал – одной душе его. Хаживал звериными тропами. Посещал другие деревни. Жил отшельником. Проникал в пещеры да ущелья неизвестные городам. Словно от какого недуга, дух гнетущего, пытался излечиться он приятной свежестью этого мира. Как мудрый ребёнок, ещё не проштампованный зашоренным Я-восприятием реальности, он ощущал в себе что-то ненужное, что ему требовалось вывести. Вот и мыкался по земле, вот и искал покоя. Лечил себя от грязи прежних воплощений, видать. Беззаботно ему было в прохладной сени нашего мира. Тихо.

Так прошло отрочество Лёшика. А вместе с ним и одиночество. И отшельничество тоже. Почти десятилетие ему понадобилось, чтобы наполнить дух.

И вот, в возрасте двадцати пяти лет вышел повзрослевший Лёшик в мир. Как-то утром его фигура показалась среди влажных лоскутов тумана. Постепенно. Всего на пару сантиметров выше среднего роста. Широкая кофта поверх простой бесцветной рубашки, да и всё. В неё же он кутал свои длинные худощавые руки. Босые пятки с наслаждением касались по-утреннему прохладной травы. Искристые росинки приятно остужали его, загрубевшие стопы. Шёл легонько покачиваясь, точно пьяный. Словно тяжесть городов, раскинувшаяся на много километров вокруг, уже прикоснулась к Лёше, а тот ещё и не успел к ней привыкнуть. Это как подружиться с гравитацией, впервые ощутив её незримое присутствие. Но ты этого уже не помнишь. В тумане лица было не разобрать. Лишь немного, совсем чуть-чуть, раскосые глаза видны, да губы тонкие, сухие. И, кажется, скулы отчётливые такие. Просто человек. Просто где-то в мире.

Восход небрежно обозначенного лета встретил молодого Лёшика без суеты. По ту сторону тумана проглядывались очертания небольшого подмосковного городка. Лёша не знал ему названия. Свежий, раскинувшейся по поляне простор так захватил его дух, что Лёшик просто шёл. Не куда-то. Шёл и шёл. Впитывал эту чистую влагу росы да лёгкого дождика. Впереди лежала пока ещё не обрисованная реальность. Именно в неё, в неопределённость, Лёшик и направлялся, чтобы наполнить свой мир ясностью. Он знал это.

Он просто шёл.

СЫН БОГА.

ДИТЯ МИРА

1. ЛЁШИК ВЪЕЗЖАЕТ В СИСТЕМУ

Лёшик как-то настороженно просунул голову в купе. Осмотрелся. Вдумчиво. Внимательно задерживая взгляд на каждой полке вагона. В дальнем углу, у окна, он заметил парня. Лет двадцать восемь на вид.

– Здорово-были! – бросил Лёшик быстро.

– Зёма, чё подвис? – отозвался тот и махнул, мол, заходи.

Ну Лёша и втиснулся. Ещё раз осмотрелся, не идёт ли, кто за ним. И, успокоившись, уселся на кровати. Парень обтёр жирные ладони о жилет и протянул руку:

– Киря!

Лёшик назвал своё имя. Теперь он мог внимательно рассмотреть попутчика.

Среднего роста. Пухлый. Лицо белое, рыхлое. Глаза бесцветные. Серые. Мутные. Внутри – дерзость, злоба, самомнение. Губы – кривая ухмылка. Блестят от жира. Сидит с видом, что он самый-самый, во всём разбирается, а вокруг недоумки. Такие обычно ехидничают в очереди у банкомата, если старушка путается в кнопках. Волосы светлые. Солома. Обросшие. Бороды нет. Видимо, не растёт. Морда красная от прыщей. С оттенком пренебрежения. На голове классическая бейсболка – чёрная. На теле футболка с жилеткой, тоже чёрной. Низ – бесформенные штаны Adidas и непонятного вида кроссовки. Жрёт колбасу. На груди крошки батона. Гостя воспринял спокойно и без удивления. С интересом, но без любопытства. Ошарашенный какой-то, как выпал в мир из кармана реальности. Будто дали ему по башке событием, и он теперь ходит искорёженный, с глазами навыкат и такими же эмоциями, словно они от этого самого удара повылазили наружу, а он не смог их запихать внутрь. Вот ошарашенным он всё ходит, смотрит по сторонам, одновременно пытаясь понять, что теперь со всем этим делать, и не подать виду, что у него всё повылазило. Да только не получалось у него. И страдает где-то внутри, но страдать-то толком не умеет и, короче, нелепую лыбу тянет, не зная, как реагировать. Это как, когда ты пошёл пилить дрова, взял бензопилу и случайно себя по животу полоснул – кишки вылезли, тебе и больно, и ты такой и боишься, и жив вроде, и вообще не знаешь, что происходит. Вот и он так же. Только он вдобавок ещё пытался кишки в ладони собрать и внутрь их запихать. В живот. И ещё делал вид, что так и надо. Странный человек это был. Ну реально странный. Ржёт, как быдло, замашки свойственные контингенту людей, ставящих своего эго превыше, да вот только словно сбой эта программа дала, и он всё отыгрывает её по привычке, потому что не знает, как надо иначе. Но изредка, когда один на один с собой смотрел в окно поезда или просто тоска по ночам грызла, вспоминал, что можно же по-другому, и он задумывался. Но ответа не находил и постепенно снова засыпал в привычке. И так оно и шло, то проснётся, зачуяв что-то живое, то снова уснёт, забыв тень себя. Как раз из одного из таких состояний, когда он был потерянно удивлён, Лёша и вырвал его. А как увидел тот привычные очертания сценария, так и снова задремал под колыбельную реальности. И снова всё оценивал, всё обвешивал ярлыками, всё комментировал. На каждый аспект жизни у него есть мнение, заимствованное из какого-нибудь болота гнилого – ну там, ВК или телека. Всё, что под него попадает – правильное. Всё, что вне фильтра – мракобесие. Внутри – ничего по сути. На лице – высокомерие. Высокомерие всегда признак душевной пустоты.

– Чё в сухую?

Зачинающе спросил Лёшик. Кирилл понимающе ощерился.

– О, наш человечек! А у тебя есть? Ты ж налегке… – отсыл к тому, что Лёшик без багажа.

– Ещё не бывало такого поезда, в котором я бы не нашёл достойного сопровождения для великосветской беседы. Ща сварганим, – высокопарно заявил Лёшик и начал обыскивать все щели вагона, а попутно завёл разговор – Как говорят бродяги, где шапку сложил – там и дом, но коль скоро поезд так себе домишко, то какие же края вскормили тебя, землячок?

Кирилл с явным восторгом столь живой вспышке в таком глухом местечке разглядывал Лёшу. Ему нравилось, что его веселят. Весь мир его должен был веселить, а он оценивать качество спектакля. И вот сейчас его система оценки зашкаливала.

– Ну ты кадр! Красава стелешь! – обозначил он своё впечатление.

Вся речь Кирилла являлась отражением его реакции на происходящее. По кайфу ему были словосплетения Лёшика, и он должен был об этом сказать. Не нравились ему худые парни, и он обязан был выразить свое мнение по поводу «дрищей». Он безалаберно ронял слова, словно тяжелые пакеты с мусором по тротуару разбрасывал, и кичился тем, что считает себя в праве это делать. Вся речевая стратегия Кирилла нацелена была на то, чтобы обозначить свою принадлежность к той или иной группе людей, взглядов или мыслей. Он утверждался, что не одинок в своих суждения и так же, как он (а честнее сказать, наоборот, он так же, как и они) считает целое поколение. Если же ты мыслишь иначе, то ты хуже – простое уравнение прямолинейного самоутверждения. Бросив слово, Кирилл на время замирал, словно бы смотрел, как разойдутся круги по воде реакций собеседников. Фразы же его скорее были не информативными блоками, а увесистым нагромождением заимствованных идей, которые он бесцеремонно выплёвывал тебе в лицо.

– Я – Сибиряк! Енисей, слышал? – важно завёл песню Кирилл.

– О-о-о! – со знанием дела потянул Лёшик, так словно бы всё детство он ловил осётра на таймырских берегах.

– Батя мой – солидная персона. Главный медик у нас в городе. Уж я-то человеческую натуру знаю.

Тут неожиданно открывшийся представитель медицинской четы застыл на время с куском колбасы за щекой. От чего-то поморщился, как вспомнил что неприятное.

– Знаешь? – заинтересованно и по большей части, чтобы вывести собеседника из ступора уточнил Лёшик.

– А то! – очнулся Киря и проглотил колбасу – Приходит такая, значит. – он сделал губы уточкой, поджал лапки, как кура и, размахивая одной, стал изображать из себя провинциальную чику – Губки накрашены, титьки в топике, фау-фау, тырыпыры, я хочу быть докторичкой. Моя, грит, мама дала мне денег, но я хочу на бюдже-е-ет. – он потянул, как капризная девочка, всё больше походя на непривлекательного гомосексуалиста – Ну а я и объясняю – всё можно, но надо поработать… Головой. – голос его зазвучал неторопливо, размеренно и вкрадчиво. Он стал говорить негромко и лениво, растягивая слова. Казалось, будто бы его очень утомила предсказуемость человека, его тупость и непроходимость. Но только казалось. При этом он неприятно и самодовольно ощерялся; как и все личности такого плана, Киря выставлял похоть напоказ – Да все они бляди, только и умеют, что сосать и глотать. Женщина… Хотя не, человек, вообще, это, в сущности, вошь же. Вошь са́ма настоя́ща, а кто и гнида! Даже наш с отцом коллега, Чехов, думал так. Но женщина – в особенности.