Тут надо пояснить. С самого раннего возраста, ещё когда наш Лёша впервые увидел вокзал, а увидел он его, поверь, рано, он начал питать необузданное влечение к проводницам. У них по соседству жила тётя Люда, дородная такая тётя, с грудью шестого размера и бёдрами соответствующими. Она всегда добра была к Лёше и игриво весела. Ох уже ей и была посвящена ни одна фантазия взрослеющего Лёшика! Возможно, детское восхищение и стало благодатной почвой для роста его древа любви к представительницам этой безусловно прекрасной профессии.
Как заколдованный, Лёша послушно вышел из купе. Сейчас перед ним была мечта наяву. Рослая женщина лет тридцати восьми, прячущая усталость от жизни за недовольством всем. Грубоватые черты лица, широкие плечи, мужиковатая походка, объёмная грудь. Всё это выдавало в ней женщину одинокую, самостоятельную, но не независимую. Вынужденная самостоятельность ложится тяжким грузом на взгляд такой. Оседает непокладистым норовом. Ноги длинные, неподходящие ей – при таком росте им следовало бы быть чуть плотнее. Конечно же, без внимания, Лёша не мог оставить и эти её тёмные волосы, походя затянутые, чуть несвежие от многодневного пути. У неё была светлая северная кожа и тонкие губы. Из макияжа: только глаза подведены. Взгляд хоть и живой, но невыразительный, утомлённый однообразием жизней. Повидавшая историй, она редко удивлялась особенностям человеческой натуры. Голос уже загрубел и давно лишился роботизированных ноток фальшивого этикета. Казалось, что говорит она лениво, но это не из эгоизма, а потому что впечатлить её было нечем. Она не ограничивала себя в радостях жизни, могла и выпить, и выругаться, если надо. В своём естестве, нетронутом переизбытком искусственных средств из лощёной рекламы, в своей природе, незагубленной механической тупостью, без жалоб везя тележку по поезду, она была настоящим оазисом для Лёшика в гиблом театре абсурда. И чем менее женственно она выглядела, тем больше она притягивала его.
– Ай да цыпа, ай да свежий ручеёк посреди испепеляющей пустыни! Такая сочная ягодка и зреет без умелого садовода! – прогорланил он дерзко и весело с озорным одесским акцентом.
Проводница окинула наглеца оценивающим взглядом. Высокомерно бросила «Пф!» – мол, не для тебя ягодка, да и покатила тележку дальше. А Лёшику, если отказывать, то у него азарт просыпается. И глаз-то у него загорел, и щёки-то раскраснелись. Он и не думал отступать.
– Цыпа, ты шо, недотрога? Чем больше ты динамишь, тем больше меня манишь. – не унимался он, петушком скоча вокруг своей зазнобы.
Та не удержалась – хихикнула. Ну а Лёшику только дай повод. Уже во всю устраивал цирк: встал на колени перед тележкой, перегородив путь, и затараторил, закидал словами, но честно, искренне – всегда говорил, как есть:
– Малыха, молю! Не вкушать мне райских яблок на пару со святыми угодниками, если воспоминанием о поездке в этой бездушной машине, единственным достоинством, коей безусловно являешься ты, станет твой отказ, холодный, как холодно бывает бедному беспризорнику, просящему милостыни на площади! Так же и я прошу, – он, не вставая с колен, вскинул руки точно перед молитвой – Твой зад – это произведение, упустить которое карается судом, но не людским, а Божьим.
И тут она не могла сдержать смех и с нотой, очень похожей на смущение, не громко проговорила своим грубоватым голосом:
– Чё, правда, так зацепила?
Лёшик, словно собака, которая извелась уже вся от нетерпения, уставился на неё глазами снизу-вверх, полными мольбы и подобострастия, часто закивал. По лицу той пробежала обжигающая нотка, а в глазах заиграл выдающий её демонический огонёк:
– Ну пойдём, – она не стала томить.
Уже через пару минут счастливый Лёшик имел почти романтическое свидание со своей музой в тамбуре.
* * *
Умиротворённый Лёша возвращался в купе. Было уже далеко за полночь. После бурного знакомства с проводницей, они ещё минут сорок о чём-то говорили. О чём – это история умалчивает, ибо был то совершенно личный, интимный разговор двух душ, который значил для нашего путешественника не меньше, чем процесс наслаждения женщиной в физическом его воплощении. Неторопливой, задумчивой походкой, как разгильдяй с улицы, с которым тебе запрещала водиться мамка, он брёл по поезду, иногда посматривал в окно, словно бы что-то ему виделось в глубине этой тёмной массы леса, а потом яркий свет фонаря неожиданно выхватил его лицо: серое и уставшее от долгого пути (и речь совсем не о поездке в поезде). И этот крупный жёлтый круг света так ярко осветил фигуру Лёшика в полумраке, словно какой неведомый Бог местного масштаба посмотрел на него оттуда, из темноты. И Лёша посмотрел в ответ. И даже не прищурился. Его раскосые, как у азиата глаза, широко распахнулись, в отблеске этой мигнувшей реальности они казались жёлтыми. Живыми они были точно. Жизнь бурлила там за ними и наполняла всё, что внутри. И будто бы и Лёша увидел по ту сторону тяжёлого леса своего огромного незримого собеседника, в его расширившихся зрачках проблеснуло удивление, светлая бровь приподнялась вверх, словно он сам сфокусировал своё внимание на себе, словно это он сам себя из того леса разглядывал, и момент растянулся. А потом резко оборвался. И снова леса, провода, да непроглядное небо понеслись по кадрам его плёнки. Лёшик особо не заморачивался. Поймал какое-то ощущение, запомнил его, опустил голову, засунул руки в карманы, да и побрёл себе дальше. Зашёл в купе. Негромко.
Прямо у окна сидел Кирилл. Молчаливый, непривычно строгий, совсем уже без той неприятной отталкивающей похоти и чванливости на лице. Он так уже давно сидел, у него опять было то состояние «просыпания» от сна пожизненного. И потому он был в своей исходной форме сейчас. Спокойно повернулся к Лёшику и тот заметил, что кожа-то у него белоснежная, прыщи совсем куда-то делись и даже исхудал он. Это уже был совсем не тот противный Киря, мерзко жрущий адскую колбасу. Это был потерянный, испуганный, загнанный в угол человек, который совсем не знал своего направления, не знал, как ему быть с собой. Его ничто не вело, в отличие от Лёшика. Вот и сидел он как на привязи, и забивался в шумное молчание поезда, и вздрагивал от яркого света фонарей, которой обличал его настоящую глубокую растерянность перед самим собой. Зачатки паранойи и шизофрении уже начали плотно пускать свои ростки в его сознании – это и было побочным эффектом того самого социума, того правового общества, которое претендует на всезнание, да вот только решить такие «дисфункции» не в состоянии. Суд не вернул семьям убитых Кириллом покой, суд не искоренил подобное в головах, суд не только не исправил Кирилла, но и усугубил его. Суд отштамповал ещё одного испуганного, озлобленного человека на грани сумасшествия. Вот как всё кончалось в таком обществе, из которого Лёшик благорассудительно сбежал, чем сберёг тот самый «глубинный айсберг своей личности» от изъянов примитивной, узколобой, недальновидной, зашоренной, нефункциональной Системы легитимного общества, которое производит людей оцифрованных, сломленных, обречённых, которая сминает суть индивидуальности и производит роботов-рабов, неспособных мыслить незатуманенно, способных перегорать контрастами от вседозволенности до полнейшего самоуничтожения, ярким примером чего и стал Кирилл.
Завидев, что его попутчик не спит, Лёшик поплотней закрыл дверь и опёршись о неё спиной посмотрел на Кирилла. По-дружески, по-человечески. Ни как «высокий господин», протягивающий руку снисхождения «провинившемуся», на равных. Как человек с человеком. Давно так к Кире уже не относились и, видно, почувствовал он это. Он даже просиял, выйдя из мертвецки бледного ступора – тепло растеклось по всей его душе, словно кто погладил её.
– Сколько ты уже в пути? – просто спросил Лёша.
– Год где-то, я думаю. – отозвался Кирилл, не найдя поводов и дальше отсиживаться в своём панцире.
– Куда бежишь? – всё также незамысловато продолжил тот.
Кирилл помедлил с ответом.
– Я всегда в этом поезде – номер 081Ч. Выхожу на разных станциях, жду его возвращения, меняю вагон. Для меня он вроде как родным стал. Это единственное, что у меня постоянного есть. Дом отняли, отца, жизнь прежнюю… Что было… я даже и не помню какого это, когда хорошо всё. Когда без тревоги, без паники. Как это просто жить? Лёха, хоть ты расскажи мне, а как там? Где жизнь, напомни? – он просяще посмотрел Лёшику в глаза, но продолжил сам – Иногда я напоминаю себе. Знаешь, хожу по провинциальным городкам. Гуляю, жду, пока вернётся мой поезд. Там-то не слышали про мой грех, там я могу передохнуть. Там они ко мне не приходят, понимаешь? Там им меня не достать, там и машин-то – раз, два, да обчёлся. И люди простые, как я. Без этих осуждающих взглядов. Я себя там вспоминаю, я же когда-то таким и был, это потом всё наперекосяк пошло, и я превратился… В то, что превратился. А когда я в вагоне один остаюсь, они меня всегда находят. Всегда. Они боятся вас, других живых. Посиди со мной, а? С тобой не придут. – безутешно и спутанно завершил Кирилл.
