– Ну, что ж, пожалуй… – Владимир подумал, что этим можно выиграть ещё несколько минут. И пока они с Олей покорно выполняли команды фотографа: чуть отвернуться, чуть повернуться, чуть подобраться, замереть – он всё подбирал в уме начальную фразу.

Но как только фотограф, откинув с головы чёрное полотно, возвестил: «Не смею вас более задерживать», Оля, взглянув на Владимира, спросила:

– Что с вами?

– В каком смысле?

– Снова впали в задумчивость, – улыбнулась Оля.

Помедлив, Владимир сказал:

– Завтра я уезжаю… Отпуск заканчивается, и мне нужно возвращаться на корабль.

Он пристально посмотрел на Олю, пытаясь по её лицу угадать, какое впечатление произвели его слова.

Оля как будто не слышала: также не спеша шла, глядя вниз и чуть в сторону, лицо её было спокойно. Владимир никак не мог уловить её взгляд.

– Я не знаю, когда нам теперь доведётся увидеться в следующий раз, и доведётся ли… – продолжил он, тут же и отругав себя мысленно: «Ну этот-то высокопарный геройский бред к чему молоть, дубина?!». – Но я бы хотел, если вы позволите, писать вам… – Владимир сделал паузу, Оля молчала, и он, как в омут бросаясь, добавил: – И прошу: ответьте прямо – я не хочу, чтобы вы делали мне одолжений из вежливости или в награду и утешение за военные тяготы, а правда не допустит двусмысленности…

Владимир остановился. Внешне спокойный, но волнуясь в душе, как на экзамене, он замер в готовности услышать ответ. Сердцу стало тесно в груди. «Пусть откажется, пусть – переживём! Зато не придётся мучить себя ненужными мечтаниями, находясь вдалеке: ничего нет хуже следующих за ними разочарований…»

Оля повернулась к Владимиру, в глазах её снова пряталась ставшая уже необходимой ему улыбка, но играла она совсем другими оттенками, и Владимир, не мог объяснить их себе, смотрел на Олю в замешательстве.

– Пишите. Пишите, я с удовольствием вам отвечу.

3

С отъездом Владимира дом Препятиных как будто опустел. Жизнь в нём шла по-прежнему, но как-то бесцветно, ровно.

Незаметно и тихо за обыденными делами прошёл август; предчувствуя скорую гибель, остро и грустно пахли в садах и клумбах цветы, и настоявшаяся за лето листва деревьев перегуляла в цвете, потемнела, огрубела; утра, предупреждая о предстоящих холодах, задышали более упрямой, уже неуютной прохладой.

Алексей Алексеевич постоянно допоздна задерживался в конторе, либо прямиком оттуда уезжал на партийные собрания – так или иначе, домой всегда возвращался поздно.

Антон тоже почти каждый вечер, не заезжая домой по окончании рабочего дня, где-то пропадал и тоже дома объявлялся ближе к полуночи или ночью, осторожно прокрадывался в свою комнату (особенно осторожно, если был нетрезв) и с родителями и прислугой виделся только по утрам за завтраком.

Мария Александровна, не находя покоя от переживаний о младшем сыне, часто посещала церковь. Отстояв службу, немного прогуливалась, если позволяла погода, после чего возвращалась домой и проводила время в своей комнате, подолгу не выходила: либо просматривала детские фотографии сыновей, либо перечитывала письма Владимира. Иногда же, теряя счёт времени, засматривалась на икону Божьей матери, в её печальном лике пытаясь отыскать ответ на сокровенный вопрос: за какие грехи матерям всего мира и всех времён уготована эта вековечная тяжкая участь – никогда не знать покоя за своих кровинок-детей.

Алексей Алексеевич, несколько раз застававший Марию Александровну за этими занятиями, хмурился, пытался призывать её к жизни в настоящем моменте, не надумывая наперёд неблагоприятного будущего, но, так и не сумев одолеть её материнской тоски, смирился, особенно после того, как она, всегда покладистая и добродушная, с упрямым и озлобленным выражением на лице упрекнула его в бессердечности и беззаботности в то время, когда сыну каждую минуту грозит смерть. Алексей Алексеевич, понимая состояние Марии Александровны, не оскорбился этими обвинениями, не попытался переубедить её и доказать, что тоже беспокоится о Владимире. Да и, если уж говорить откровенно, голова у него, в последнее время, была занята иным: политические интриги сплетались во всё более плотный, более запутанный и грязный клубок, и осознание того, что лично он уже никак не может влиять на их ход, всё более отравляло его душевное состояние. И поделиться этими мыслями, облегчиться было не с кем.

С каждым новым тиражом прессы для Алексея Алексеевича всё очевиднее становилась подрывная, лживая пропаганда Гучкова, державшего в своих руках всю информационную индустрию в городе, – индустрию, настроенную его усилиями откровенно против фамилии Романовых. Кроме того, поговаривали, что копирование и распространение личных писем супруги государя к Распутину, ставших предметом многих пошлых сплетен, тоже его рук дело.

А речь лидера кадетов, Милюкова, на крайнем заседании Государственной Думы, в которую Алексей Алексеевич сначала не мог поверить, прочтя её в утренней газете, повергла его в глубокое уныние, когда речь эту подтвердил его товарищ, присутствовавший на заседании лично.

Алексей Алексеевич, придя домой, отказался от ужина, тем более, что Мария Александровна раньше обычного легла спать, а Антона ещё не было. Ужинать в одиночестве не хотелось вовсе. Из прихожей он прямиком прошёл в свой кабинет, на ходу распорядившись подоспевшей Алевтине насчёт кофе.

В кабинете он открыл форточку, обошёл стол, тяжело опустился в кресло, задумался. Через несколько минут Алевтина принесла кофе, стараясь не шуметь, боязливо поглядывая на Алексея Алексеевича, быстро освободила поднос и вышла.

«…Что это – глупость или измена?..» – не выходили из головы Алексея Алексеевича слова, которыми заканчивал свою недавнюю речь Милюков, – вопрос, обращённый к массам, после предложенных им обвинений действующего правительства и царской семьи в преступном и пагубном правлении государством.

Да уж, в эффектности Милюкову не откажешь… Вот только обвинения свои он подтверждал информацией, взятой из норвежской, шведской и немецкой прессы, которую изучил в недавнем вояже по Европе, а разве это доказательства?! У них своя пропаганда, как водится… Но есть прописная истина адвокатуры: обвинения без стойкой доказательной базы называются просто – клевета. И, выходит, она имеет место здесь быть…

Речь Милюкова не могла остаться без последствий, Алексей Алексеевич это прекрасно понимал. После таких слов, произнесённых с трибуны, общественное напряжение достигнет своего предела – это почти гарантированно: кто будет разбираться в подробностях и тонкостях происходящих дел? Фразу «…Что это – глупость или измена?…», мгновенно ставшую крылатой, Алексей Алексеевич за прошедшие после заседания Думы два дня услышал уже, наверное, раз десять, от разных людей, в разных местах.

Ему виделось только два возможных пути решения наступившего кризиса: или Милюков публично признает, что был неправ в своём выступлении (чего, конечно же, не случится), или царь пойдёт на требуемые от него уступки, которых он тоже совершать не намерен. Конфликт между Думой и правительством становится открытым, а значит остаётся единственное его решение… Нет!

Разволновавшись, Алексей Алексеевич встал, прошёлся по кабинету, снова сел, возвращаясь к страшной мысли. Неужели всё закончится вооружённым столкновением?! Ведь он вступал в партию потому, что реализация её программы предусматривалась именно мирным путём, а не революцией. Доколе же все чаяния народа будут разрешаться огнём и мечом?! Не для того он избирал своей стезёй юриспруденцию, не к тому стремился с молодых лет. Понятие «права человека» должно, наконец, перестать быть пустым звуком, должно иметь место в реальной жизни! – вот, что было его целью, и именно в программе кадетов он видел близкую себе доктрину. Выходит, обманулся?..

Отвращение от наблюдения происходящих событий и ясное понимание нечестной политической игры не покидало теперь Алексея Алексеевича. Но стрела выпущена, и кто-то должен быть ею сражён. Таков закон…