– Будем надеяться, что скоро жизнь снова обретёт хоть какой-то устойчивый порядок.

– Да уж, надежды – это всё, что нам осталось, видимо. Что будет, кто знает?.. – протянул Пётр Сергеевич.

– Как Николай? – тоже вежливо поинтересовался Владимир судьбой дорогого для хозяев человека.

– Приезжал в прошлом месяце на несколько дней в командировку, и снова на фронт. Но, слава Богу, цел и здоров.

Профессор задумался. Владимир хотел было сказать что-нибудь жизнеутверждающее о Николае, но взглянув на лицо Петра Сергеевича, понял, что это будет дежурной фразой – этого не хотелось. Иногда лучше промолчать.

– Оля, может быть, погуляем? – спросил Владимир после нескольких минут, проведённых в тишине.

Оля вопросительно взглянула на отца.

– Не волнуйтесь, Пётр Сергеевич, далеко уходить не будем, – понял Владимир его опасения.

Пётр Сергеевич согласно кивнул, всё же не без колебаний. Оля вышла, чтобы одеться к прогулке.

Выйдя на улицу, направились в Александровский сад. Шли по Гороховой. Владимир, проходя, указал на свой дом – пятиэтажное массивное здание, выстроенное с намёком на готический стиль, с несколько мрачной, тёмной отделкой.

Сад был совершенно пуст. Только навстречу Владимиру с Олей, звучно хрустя мелким щебнем дорожки под сапогами, прошли два казака с красными лентами на папахах и карабинами за плечами. Один из них пристально посмотрел на появившуюся в саду, неспешно шествующую одинокую пару. Владимир намеренно не смотрел на них, не желая провоцировать любопытство и разговор. Они разминулись, и он услышал, как казак сказал своему товарищу что-то, после чего тот громко, похабно рассмеялся, оглянувшись на них с Олей.

– Слушай-ка, а что за соседка у вас такая любопытная? – спросил Владимир.

– А-а, – сразу поняла Оля, о ком идёт речь, улыбнулась. – Агнесса Ивановна. А что? – Как будто наблюдала за мной, когда я к вам пришёл.

– Это скорее не любопытство, а бдительность: ты для неё новый человек. Пусть наблюдает – не жалко. Она женщина строгая, но безобидная, в общем-то. И к нашей семье хорошо всегда относилась.

Оля, помолчав, улыбнулась своим мыслям, спросила:

– Помнишь, как мы гуляли здесь в последний раз? Ещё года не прошло, а кажется, будто вечность: столько всего случилось и так изменилось всё…

– Да… Тогда мне и в голову не пришло бы подумать, что я буду носить гражданский костюм, опасаясь лишний раз обнаружить свою принадлежность к офицерскому корпусу.

– Знаешь, мне кажется, что скоро это жестокое наваждение революции пройдёт, как пьяная одурь. И, осмотревшись по сторонам, её сторонники поймут, что перегибают палку.

– Возможно, и пройдёт, да только дорого нам уже обошлась эта их «пьяная одурь», – холодно заметил Владимир. – Жаль, что вам с отцом некуда уехать, хотя бы на время. Неспокойно здесь – это правда. Боюсь, что Пётр Сергеевич не очень приспособлен к таким крутым переменам в жизни. И меня рядом не будет…

– Ты уходишь в море?

– Ещё не знаю, но, в любом случае, в Петрограде буду появляться нечасто, видимо. Еду в Гельсингфорс. А что будет там – неизвестно. Мне и этот-то приезд в Петроград выпал, как счастливая случайность, и я поспешил воспользовался ей только, чтобы с тобой увидеться.

– И надолго в этот раз уедешь?

– Не знаю, Оленька. Всё, что мне пока известно, я тебе сказал. А предполагать – дело неблагодарное, тем более, в нынешнее время.

Оля загрустила, Владимир попытался её приободрить:

– Зато можешь обо мне особенно не волноваться: в Гельсингфорсе сейчас спокойно. Основная сцена нынче – Моонзундские острова.

Говорить о том, что там спокойнее только в военном смысле, но не в политическом, он не стал. Олю как будто не особенно воодушевило пояснение Владимира.

– Ты сейчас работаешь где-нибудь? – спросил Владимир.

– Всё там же, в магазине Сергея Ивановича Соловьёва. Ещё по вечерам, три раза в неделю, занимаюсь с его сыном и дочерью французским языком. В два других вечера занимаюсь только с дочерью – даю уроки игры на пианино. А по субботам в числе других женщин-волонтёров шью бельё для фронтовиков.

– Шьёшь?! Когда же ты успела научиться?

– На текстильной фабрике Гатье четыре месяца назад были открыты курсы.

– Да мне просто несказанно повезло, что мой приезд выпал на воскресенье, и я застал тебя дома, – рассмеялся Владимир.

– Зря смеёшься, так и есть, – улыбнулась Оля.

– Господи, как у тебя времени-то на всё хватает?

– Так легче разлука переживается… – взглянула на Владимира Оля, и он, остановившись, теснее прижал её, поцеловал – стесняться было некого.

Несколько минут шли молча.

– Я попрошу Антона, чтобы он навещал вас, – сказал Владимир.

– Не стоит.

– Стоит. От него не убудет.

Они вышли к Медному всаднику. С Невы дул несильный, но холодный ветер. Оля провела рукой по влажному от утреннего короткого дождя гранитному основанию памятника, сказала, снизу вверх глядя на Петра:

– Сколько же всего он повидал уже…

– Да уж… Как говорится, в гробу перевернулся. «Урожайный» задался век: что ни десятилетие – так революция.

– А ведь здесь, на этом самом месте, произошло восстание декабристов… – Оля обернулась, оглядывая пустынный простор Сенатской площади. – Такая частота революций и волнений для одного государства – это, наверное, слишком…

Владимир промолчал, тоже повёл взглядом вокруг. Вспомнились рассказы о том, что после подавления восстания, Николай I потребовал приведения города в порядок уже к утру, и трупы мятежников спускали под лёд Невы прямо здесь же, против площади, потому как морги и лечебницы были переполнены, а время поджимало, – не до похорон было: царев гнев страшнее мук совести. С муками – несладко, но проживёшь, а попав под горячую монаршую руку, – рискуешь вовсе головы не сносить.

Были ли эти рассказы правдой, – сказать сложно, но, глядя на тёмно-сизую поверхность реки, мрачно-неприступную Петропавловскую крепость, Владимир ясно представил себе то, о чём думал. Следом стали вырисовываться страшные образы недавних зверств нынешней революции. Владимир нахмурился, очнувшись от дум, сказал:

– Пойдём. Не хватало ещё, чтобы ты простыла на ветру.

Они снова вошли в сад и тем же путём направились к дому профессора.

Домой Владимир вернулся поздно. Антона ещё не было, видимо, гостил у Бальтона. В квартире было прохладно. Владимир затопил печь, оставил дверцу её открытой, подвинул ближе кресло, сел, стал смотреть на огонь. Подбросил ещё несколько щеп, – потревоженное пламя качнуло тени предметов на стенах, на несколько мгновений ярче осветило гостиную.

Невесёлые думы занимали голову Владимира. Он ещё ясно чувствовал на губах поцелуи Оли, и сердце его, переполненное любовью и горечью расставания, томительно ныло.

Он так и сидел, будто в трансе, пока не приехал Антон, своим шумным, энергичным появлением нарушивший задумчивую тишину гостиной.

– О, братец! – воскликнул Антон.

Он тоже подтащил ближе к печи кресло, сел рядом, вытянул ноги, усмехнулся:

– Видел бы тебя сейчас Евсеич! Ох, и разворчался бы он: дрова теперь, как и спички, на вес золота. Почему к Бальтону не явился, я же тебе адрес называл?

– Я только недавно домой вернулся, да и не хотелось, если честно.

– Понятно. А мы очень даже неплохо провели время. Ты чего кислый такой? Или дама была холодна с героем?

– Антон, я прошу: не надо шуток насчёт Оли

– Ладно, ладно, – примирительно приподнял руки Антон. – Ты же знаешь: я к ней очень хорошо отношусь.

– Слушай, ты мог бы заезжать к Листатниковым иногда, проведывать?

– Мог бы, – не обинуясь, заверил Антон.

Владимир кивнул, не отрывая взгляда от пламени.

– Насчёт автомобиля распорядился?

– Да. Без четверти пять будет здесь. Ещё будут распоряжения, мой генерал?

– Спасибо тебе, – улыбнулся Владимир, благодарно взглянув на брата.

– Выпьем на прощание? – спросил Антон и, не дожидаясь ответа, крикнул: – Евсеич!