И, не находя ответа, вновь он гнал от себя эти мысли. Даже допуская, что слухи могли быть реальностью, он надеялся, что всё происходящее наилучшим образом разрешится само собой, в душе ясно понимая, что позиция эта его – детская и к взрослым играм неприменимая, что и подтвердилось уже. И теперь долгую память в истории обретут кровавые дни февраля…

… Владимир задумчиво вздохнул, оторвавшись от своих мыслей, спросил Антона:

– А ты что мыслишь по этому поводу?

– Пока что изображаю заинтересованность в судьбе своих пролетариев, кажется, так они себя называют, а дальше видно будет…

– То есть взглядов их ты не разделяешь?

– Да я взглядов-то их и не знаю толком. У них одно на уме: «Долой буржуазию!»

Антон замолчал, придвинул ближе поднос с чашками и кофейником, налил кофе себе и Владимиру.

– Ты как добирался до дома?

– Из Ревеля поездом, от вокзала – на извозчике. Едва нашёл: они сейчас, видимо, тоже не очень-то хотят рисковать – возить лишний раз непонятных пассажиров. Но с этим договорился всё-таки, правда, плату в три раза дороже взял с меня, чем всегда было.

Владимир отпил кофе, как бы между делом спросил:

– Листатниковы в Петербурге, не знаешь?

– Плохо себя чувствуешь? – спросил, улыбнувшись, Антон: – Понадобилась личная консультация профессора?

Владимир промолчал, кротко улыбнувшись уголками губ.

– Здесь они, – сказал Антон, – дня три тому назад видел случайно Петра Сергеевича, издалека, правда. Когда пойдёшь?

– Да вот после завтрака и пойду.

– А как же нормы приличия, молодой человек?! Ходить в гости без приглашения в первой половине дня, да ещё и в дом, где имеются незамужние молодые особы… Ай-яй-яй… – Антон деланно качнул головой.

– К чему теперь эти условности.

– О! Речь не мальчика, но – революционера! – воскликнул Антон и уже серьёзнее сказал: – Только не нужно в форме по улицам щеголять. Надень что-нибудь гражданское, нечего судьбу испытывать без необходимости.

– Не всё ли равно теперь: погон не носим… – усмехнулся Владимир.

– И всё же, не стоит, – оставался твёрд Антон. – Тебе когда на вокзал нужно?

– Часов в пять выехать собираюсь: вроде бы, шестичасовой поезд должен быть. По крайней мере, так мне сказали на вокзале.

– Хорошо. Я к этому времени отряжу автомобиль.

– Ты автомобилем обзавёлся? – удивился Владимир.

– Надо, Володенька, статус поддерживать. Автомобиль не новый, но… подремонтировали, подкрасили, намыли – так что выглядит вполне прилично, да и достался мне не дорого, по знакомству.

Антон встал из-за стола, стряхнул с лацкана крошку.

– Кстати, один мой приятель по фамилии Бальтон сегодня вечером собирает у себя на вист. Не желаешь присоединиться?

– Посмотрим.

– Ну, смотри, смотри. Я пока на завод скатаюсь, вечером увидимся.

Антон ушёл.

Поразмыслив, Владимир внял его совету: после завтрака вернувшись в свою комнату, выбрал в шкафу один из немногочисленных своих костюмов и сорочку, которые уже даже не мог вспомнить, когда в последний раз одевал. Он отнёс одежду Алевтине, чтобы она приготовила её к выходу, и через полчаса был облачён в отглаженный костюм и рассматривал своё отражение в зеркале, чувствуя себя этом одеянии так, будто снял его с чужого плеча. Костюм, к удивлению, оказался несколько свободным. Выходило, за минувшие годы Владимир похудел.

Он взял на всякий случай зонт, причудливо отделанную коробку с печеньем и серебряный кулон, которые вёз из Ревеля, – подарки для Оли – и вышел.

Придя к Листатниковым, позвонил в дверь. На лестнице послышались шаги: неспешно поднявшись на площадку, к соседней квартире направлялась маленькая пожилая дама. Она внимательным, изучающим взглядом посмотрела на Владимира. Он поздоровался, посторонился, давая ей дорогу, снова тронул звонок Листатниковых. Дама не спешила входить в свою квартиру, задержавшись у двери, открыто продолжала смотреть на Владимира. Владимир чувствовал это, но не смотрел на неё, про себя гадая, что бы это могло значить.

Наконец дверь открылась. На пороге стоял Пётр Сергеевич. Он неподдельно обрадовался:

– Володя! Здравствуйте, здравствуйте! – Заметив соседку, поздоровался и с ней: – Здравствуйте, Агнесса Ивановна.

– Здравствуйте, Пётр Сергеевич, – кивнула женщина и теперь только вошла к себе, щёлкнула замком.

– Проходите, – посторонился профессор, шире открывая дверь и пропуская гостя, тут же крикнул в глубину квартиры: – Оля! Оленька! Посмотри, кто пришёл!

Уже от послышавшегося шороха платья сердце Владимира забилось так, словно он встал у края обрыва: ещё мгновение – и он увидит её! Мгновение – и всё разрешится окончательно. Письма письмами, в них не выскажешь всего, что есть на душе, оттого они выходили у него сдержанно-вежливыми, робкими. Начиная писать очередное письмо, Владимир думал, что Оля всё равно чувствует его истинные мысли, которыми была пропитана каждая строчка, верилось, что тонкая связь между ним и Олей подспудно вяжется всё крепче и крепче, плетётся сама собой, единственно верным и надёжным, неподвластным воле человека плетением. Так мало-помалу он вновь уносился в соблазнительный мир иллюзий, позабыв о своих зароках, и теперь, стоя в квартире Листатниковых, в равной мере распираемый и счастьем, и страхом, ощущая себя от этих чувств странно невесомым, он мысленно готовился прочесть на лице Оли свой приговор.

Оля вышла из комнаты и, встретившись взглядом с Владимиром, на мгновение замерла, будто споткнулась. Секунды хватило Владимиру, чтобы понять: она его ждала. В карих глазах её не было и тени привычной дерзкой насмешки, они смотрели широко, тревожно и жадно, и вдруг через край наполнились невыразимым теплом…

– Здравствуй, Оля, – улыбнулся Владимир.

– Здравствуй… – зардела Оля, приблизившись, смущённо взглянула на отца.

Владимир протянул ей коробку с печеньем.

– Пойду чаем займусь, – сообщил профессор.

Пётр Сергеевич ушёл на кухню, и только теперь молодые люди обнялись, и Владимир, сам удивляясь своей смелости, словно во хмелю, расцеловал Олю. При последней их встрече они расстались, всего лишь пожав на прощание руки, и позже Владимир часто вспоминал этот миг, воскрешал в памяти ощущение тёплой, худенькой ладони Оли.

Теперь же, после того, как уже несколько раз его жизнь подвергалась риску, когда весь привычный уклад жизни встал с ног на голову, условности, царившие в их обществе, казались ему нелепыми на фоне происходящих исторических потрясений. Где-то глубоко внутри себя он понял вдруг, что перед лицом времени, войны и революции всё это было шелухой, и теперь, словно стараясь наверстать упущенное, всё самое важное в своей жизни выводил на первый план, а этого главного было не так уж и много, если разобраться.

Слушая милый голос возлюбленной, Владимиру не хотелось отвечать. Он лишь улыбался, заглядывая в её глаза.

– Чай готов! – крикнул Пётр Сергеевич, не выходя из кухни, чтобы не ставить молодых людей в неловкое положение.

– Совсем забыл, – Владимир достал из внутреннего кармана пиджака футляр с кулоном. – Это тоже тебе.

Оля улыбнулась, обняла Владимира.

Они перешли на кухню, сели за стол, Оля принялась наливать чай.

– Что же, Володя, как обстоят дела? – спросил Пётр Сергеевич. – Давит немец?

– Давит. Но и ему не сладко приходится.

– Думаю, на войне никому сладко не приходится… Надолго вы?

– Ранним утром буду выезжать…

Пётр Сергеевич понимающе кивнул, а Оля нахмурилась.

– Да, времечко такое наступило, что расслабляться некогда, – сказал Пётр Сергеевич, как будто сам себе, но на деле – дочери поясняя необходимость спешки Владимира, хотел смягчить её разочарование, которое от него не ускользнуло. – Как родители ваши поживают, как Антон?

– Спасибо, всё хорошо. Антон также занимается заводом. Родители уехали в Москву: отец пошёл на повышение по партийной части, вроде бы.

– Вот как! – удивился профессор. – Что ж, надеюсь, в Москве спокойнее. Честное слово, было бы куда уехать – уехал бы. Мне-то что, старику, – Оленьку не хочу риску подвергать.