– И чем это закончилось?

– Нас отвели к судье, и она отпустила нас.

– Не понимаю. В Америке воровство уже не наказывается?

– За что наказывать, а за что миловать, в Америке решает судья. А нам попалась очень классная тетка. И потом, Алинка сказала ей три вещи…

– Интересно, какие?

– Во-первых, то, что ее хорошо знает Михаил Горбачев, во-вторых, что она страдает тяжелым психическим заболеванием, и, в третьих, что судья очень похожа на ее маму. Через пять минут мы были свободны с условием, что должны отработать две недели на общественных работах.

– Как это?

– Мы должны были отсидеть спасателями в местном водном парке. Полный идиотизм! Алинка даже плавать не умеет.

– И много народу вы спасли?

– Да там ребенку по пояс! Скукота, сиди да смотри за плавающими, чтобы не прыгали с бортика. Если бы не эти два тренера по плаванию…

– Каких тренера?

– Ой, я чего-то лишнего сболтнула.

– Нет уж, сказавши «а», договаривай! И потом, мне это абсолютно все равно.

– Правда?

– Правда.

– Ну, там были ребята, которые учили посетителей плавать. Ты не представляешь, это были такие аполлоны! Один из них, кажется, в меня влюбился.

– А может быть, ты в него?

– Нет, я точно помню, как все было. Ну, может быть, совсем чуть-чуть, когда мы трахались с ним в прозрачном лифте какого-то небоскреба… Ой! – Лана с испугом посмотрела на Никиту. – Блин, совсем мозги прикурила, опять меня понесло куда-то не туда…

– Чего уж там! Что было, то было, – сделал безразличный вид Никита. – И почему же вы расстались?

– Потому, что кроме красивого тела у него ничего не было.

– Так уж и ничего?

– Ну, ты же знаешь этих американцев: они либо добродушно тупы, либо тупо добродушны. А мне в мужчине этого мало…

– Все, – вдруг прервал ее Никита, – не хочу больше слышать про тех, кто у тебя был до меня!

В ответ она сжала его руку и вдруг сделала неожиданное признание:

– Только теперь я поняла, что ничего стоящего и не было…

Такая откровенность сильно тронула Самолетова, он понял, что увлекается Ланой все больше и больше. Такой глубины в женщинах он раньше не встречал, и такой экстравагантности. Как бы в подтверждение его мысли, она протянула руку к полотну, и, видимо, стремясь сменить тему разговора, спросила:

– Если ее нельзя украсть, можно я дотронусь до этой картины?

– Ты с ума сошла, это же Дега! – Никита с опаской огляделся по сторонам.

– Но мне очень хочется, – настаивала она.

– Хочешь прикоснуться к великому?

– Ага, ты же сам сказал, что они рисовали свои картины с меня. Значит, мне можно.

И в самом деле, подумал Никита, Лана – такой же шедевр искусства, как и все картины вокруг. И неважно, что ее красота временна: она больше принадлежит к их миру, чем к настоящему. Она легко могла бы быть подругой какого-нибудь художника, перебивающегося с хлеба на воду, который не задумывался, какие страшные миллионы будут отдавать коллекционеры на аукционе Сотбис за банку полевых цветов, намалеванную для нее за полчаса.

– Ну, ладно, – с озорством согласился он, – только быстро. Я тебе скажу, когда смотрительница отвернется.

Улучив момент, когда старушка на стуле отвлеклась, спрашивая время у своей соседки в другом зале, Никита тихо скомандовал:

– Давай!

Лана протянула свою изящную руку и дрожащими пальчиками коснулась бесценного полотна.

– Как здорово! – с восхищением, близким к оргазму, воскликнула она.

– Молодые люди, чем это вы там занимаетесь? – вдруг раздался под музейными сводами визгливый голос вернувшейся смотрительницы.

– Бежим, – не раздумывая, скомандовал Никита и, схватив подругу за руку, быстро потащил ее в направлении, противоположном крику. Всполошившиеся старушки-смотрительницы вскочили со своих мест и, взволнованно спрашивая друг друга, что случилось, провожали беглецов недоуменными взглядами.

К счастью, молодым людям подвернулся отгороженный ленточкой темный коридор, ведущий к еще не открытой экспозиции. Они быстро поднырнули под ленточку, забежали в полумрак коридора и затаились в маленьком алькове, устроившись, чтобы отдышаться, на кожаной скамейке.

Они просидели так несколько минут, прислушиваясь к тому, что происходит в залах музея. Но в уединенное место, которое они облюбовали, снаружи не долетало ни звука. Никита посмотрел на Лану. Ее взгляд был устремлен на противоположную стену ниши. Там в небольшом углублении висело удивительно тонкое и живое изображение городского центра с многочисленными башенками и позолоченными крестами.

– Это лучшая картина из всех, что мы сегодня видели, – сказал Никита. – Она называется «Вид на Москву».

– Господи, да это же не картина! – вдруг воскликнула Лана. – Это же окно!

– В самом деле? – рассмеялся Никита.

Он вдруг он понял, как ему хорошо здесь рядом с этой девушкой. «Наверное, я мог бы остаться в этой нише навсегда», – подумал он.

– Ну, как тебе мой любимый музей? – спросил он Лану.

– Кажется, я сейчас кончу! – восхищенно ответила она.

– И я не против, – он выразительно посмотрел на нее.

– Ты с ума сошел!

– Это нам не грозит, – ответил он, расстегивая пуговицы на ее юбке, – дважды с ума не сходят…

Турбовинтовой самолет АН-24 больше походил на старенький рейсовый автобус: в полете он так же дребезжал и, казалось, каждую секунду мог развалиться на воздушных ухабах. Первое время Никита прислушивался к натужному и не очень ровному звуку двигателей, рубящих винтами воздух в каких-то двух метрах от его иллюминатора, и принюхивался к странному запаху – то ли горящей проводки, то ли разогретой вентиляцией пластиковой обшивки салона, сделанной по моде шестидесятых годов.

Спустя четверть часа он перестал волноваться, успокоив себя мыслью, что этот полет – не первый и не последний у этой машины, и по теории вероятности шанс, что она упадет именно в этот раз, минимален. А если абстрагироваться от мысли, что в полуметре внизу открывается холодная трехкилометровая бездна, то можно даже наслаждаться видом проплывающих в ночи бесконечных огоньков селений и городов, глядя на которые Никита всегда начинал чувствовать себя немного Господом Богом.

Постепенно гул моторов и завораживающий вид в иллюминаторе подвели его сознание к грани засыпания. Он очнулся от громкого разговора впереди. Вернее, не разговора, а странной мешанины английских слов с русскими междометиями, произнося которые человек думает, что чем громче и извращенней он будет говорить, тем лучше иностранец его поймет. Впереди на креслах сидели двое: безупречно подстриженный мужчина средних лет с выражением бизнесмена на лице и «картье» на запястье, одетый с изяществом и сдержанным шиком, с каким в России умеют одеваться только иностранцы, и рыжеватый молодой парень в самопальной дубленке, с выражением лица, которое можно встретить только в плацкартном вагоне среднерусского направления.

Парень был явно навеселе. Он задумал в пути перекусить и, достав из своего баула целлофановый пакет, стал вынимать из него завернутую в газету жареную курицу и пирожки, распространяя вокруг соответствующий запах. Видимо, чувствуя, что неприлично жевать, когда сидящий рядом попутчик этого не делает, он стал настойчиво предлагать курицу чопорному соседу. Тот жестами вежливо отказался, но парень с пьяной настойчивостью принялся совать ножку курицы ему прямо под нос, одновременно требуя от несчастного иностранца не стесняться. Наконец, тот сдался – очевидно, решив, что лучше уступить этому дикому русскому, чем сердить его с неизвестными последствиями. Он обреченно показал пальцем на пирожки в пакете, отчего парень широко расцвел лицом, вынул пирожок и протянул его соседу, гордо при этом сообщая: «Зис из капуста! Фром май мама. Понимаешь? Мама…»

Иностранец деланно заулыбался и закивал головой, откусывая от пирожка. С трудом пережевывая странный «кейк» с непонятной травянистой начинкой, как это бывает, когда во рту нет ни капли слюны, он понимающе промямлил: «Your mama… Mather… М-м… It's good!»