– Нужна была бы мне такая картошка. Плюнь! И не жалей. Может, ещё больше заплатил бы, если бы нанимал машину? Счас цены-то… Ладно, больше пропадало, – отмахнулась Вера Карповна.

И всё же жалко было те три мешка. Даже, пожалуй, нет, не так жалко, как досадно. Ведь в наглую обворовали, но в то же время – помогли, и проехали по сознанию моралью. Вроде и обидеться не за что, и в тоже время как какая-то насмешка.

Тьфу! Тьфу на вас!..

Кузьма Кузьмич сквозь зубы потянул в себя воздух с шумом, преодолевая вновь подпирающий смешок.

– Что, припекла? – всполошилась Карповна.

– Да нет… так…

А мозг точили раздражение и досада на себя, на свою трусость (может мудрость?), злость на этих бекарасов, и в то же время это было что-то другое, что вызывало иронию, сарказм, смех. Как будто бы какой-то мохнатый жучок вполз в сознание, и теперь щекотал, зудел, и этот зуд и припекающее тепло на спине всё более проникали вовнутрь, раззадоривали.

Дед стал подкрякивать, подкашливать, втягивать воздух сквозь стиснутые зубы. И, наконец, затрясся в неудержимом хохоте, похожем на стон.

Со спины скатились кирпичи.

– Прижарила-таки, да? – Вера Карповна засуетилась вокруг него, прихватывая кирпичи тряпкой. – Да что с тобой? Плачешь что ли, Кузич?

"Ржу-у!.."

Кузя Кузич ей ничего не ответил. Он зарылся лицом в подушку, пытаясь заглушить в себе то идиотское чувство, выдавившее из него не только хохот, но и слезы, которые стыдно было показать; слезы, смешанные с отчаянием, беззащитностью.

Тьфу, тьфу на вас, нечистая сила! Чтоб вас…

Вот жизнь пошла – цирк!

Завтра же надо докопать картошку!

2002г.

Лунное создание

"Самые дивные божественные чудеса случаются в сокровенной глубине человеческой души, и об этих чудесах всеми силами своими и должен возвещать человек словом, звуком и красками".

Наступали майские праздники. Посёлок готовился, преображался. У домов и парков собиралась прошлогодняя листва, зимний вытаявший мусор. Подкрашивались пешеходные переходы на перекрёстках. Подбеливались парапеты пешеходных дорожек, стволы деревьев. В вестибюлях мылись витражи, окна.

Жители домов, пользуясь последними тёплыми апрельскими деньками приводили свои квартиры в надлежавший вид: мыли окна, белили и красили, подновляли, освежали потускневшие краску, побелку…

Словом мы тоже влились в этот затейливый процесс, и уже второй день занимались побелкой, покраской своей трёхкомнатной квартиры в доме-пластины, стоящим на перекрёстке двух улиц.

До ремонта квартиры моя кровать в спальной стояла у окна, но так, что ночной свет ложился на ноги, у задней спинки кровати. Сказать, что ночной, то есть лунный и звёздный свет меня как-либо беспокоил раньше, нельзя. Я всегда спал спокойно, и, как говорят, весело похрапывал.

Но когда ремонт дошёл и до нашей спальни, то мне, как главному прорабу и исполнителю этих работ, пришлось мою кровать переместить к противоположной стене, а кровать моей наидрожайшей супруги выставить из спальной в большую комнату, разумеется, с её же помощью, как постоянного помощника и вдохновителя всей этой трудовой компанией. В результате перестановки, теперь моя голова оказались под звёздным и лунным светом.

Окно, разумеется, по причине ремонта было голым, то есть без штор.

Уже поздним вечером, поужинав и приняв на грудь с устатку грамм двести, я отбыл на покой. Уснул так, как будто провалился в бездну.

Однако…

…Посреди ночи я увидел в окне силуэт. На меня сквозь стекло смотрело милое создание. Оно было покрыто светло-голубой вуалью или мантией. Тело просвечивалось через это покрывало от головы до талии. Лицо этого милого создания тоже было бледно-голубое, и взгляд мягкий, но не холодный, а какой-то лучистый. Чарующий. И мне показалось, что это пришла – уже забываемая, но незабытая – моя давняя любовь, которая когда-то звалась Людмилой, Люсей. Девушка – моих юношеских грёз.

Люся не просила впустить её и не звала к себе. Но меня вдруг подкинула какая-то пружина. Я отомкнул шпингалеты и распахнул окно. Людмила протянула мне руку, и я ввёл её в свою комнату на четвёртом этаже. Вначале на подоконник, затем приподняв за талию, опустил, как пушинку, на пол.

Но я, видимо, по старой памяти, опять стушевался и нырнул в постель. Хотел было накрыться одеялом, спрятать своё нагое тело, но лукавый насмешливый взгляд упредил моё намерение. Мне показалась в нём игривость.

Люся присела на край кровати.

Я взял её руку, она была прохладной. Но это меня ничуть не смутило. Это уже однажды было. Давно, даже очень давно. А я всё ещё помню об этом прикосновении. И я спросил её: "Ты помнишь?.." Она также безмолвно ответила: "Да…"

Наше знакомство произошло незадолго до моего призыва в Армию. Я на десять дней заехал к тётушке в деревню Пашково. Повидаться, помочь ей чем-либо и попрощаться.

Был май. Черёмуха цвела буйным цветом, и лёгкий ветерок раскачивал белые завитушки, как кудри, на побелевшей кроне.

Но в тот памятный вечер и первая половина ночи выдались, вопреки народным приметам, тёплыми. По крайней мере, мне поначалу так казалось. Подталкиваемый этим теплом и юностью я решил сходить на танцплощадку.

Я не надеялся на танец. Поэтому вначале стоял, потом присел на лавочку недалеко от входа. Площадка была огорожена дощатым кордом и по всему периметру этого заборчика тянулась одна сплошная покрашенная скамеечка из широкой доски.

В углу корда по моей стороне стояла и о чём-то шепталась и смеялась стайка девушек. Между мной и ими были ещё люди, молодые и не очень, пришедшие, видимо, после полевых работ тряхнуть "стариной".

Площадка освещалась с четырёх углов четырьмя "тарелками", висевшими на столбах. И ещё Луной посредине, если она не запаздывала и всходила в нужный час. В тот вечер она была спутницей молодёжи.

Девочка Люся, была в голубом платье, подпоясанном пояском. По височкам и щекам стекали пружинки русых завитушек. И в глазах светились огоньки от электрического света или от света Луны, смотря по тому, к чему её лицо обращено.

На эстрадном пятачке стоял магнитофон, и играл, похоже, специально подобранный репертуар на сельскую тему. И песни под него раскачивали и кружили деревенскую молодёжь до поздней ночи.

Не знаю, откуда у меня хватило решимости, но я всё же подошёл к стайке девушек и пригласил Люсю на вальс.

Почему-то в тот вечер мне не хотелось кривляться в модных танцах. Хотелось спокойного, отдохновенного, неземного чего-то. И это состояние и чувства у меня всегда ассоциировались с вальсами. Благодаря моим двоюродным сёстрам, я немного мог под них двигаться и даже кружиться.

Я тогда не напрашивался в провожатые, но как-то само собой получилось, какая-то сила нас объединила, и мы, не дожидаясь окончания танцев, пошли бродить по селу.

Она спрашивала меня, я отвечал. К информации о месте проживания добавил, как бы из солидности, что через десять дней пойду служить в Погранвойска, куда сам просился в военкомате, и, кажется, на Дальний Восток. Но, взглянув на часы, уточнил:

– Теперь уже через пять суток и восемь часов.

И, кажется, спросил, может быть, мысленно:

– Если я тебя попрошу, ты будешь меня ждать?

И она ответила:

– Может быть…

Я взял девушку за руку. Пальчики были холодными. Мне хотелось их согреть дыханием. Но Люся вытянула руку. Сжала пальчики в кулачок, и положила его себе на грудь, прикрыв другой ладонью, как дорогой и нежный бутон.

Чем глубже опускалась ночь, тем становилось прохладнее. Люся была в платьице, а я в одной рубашке. Но приобнять, привлечь к себе и согреть девушку собой у меня не хватало смелости. Вернее, я не мог побороть в себе хроническую застенчивость, которой природа меня наградила сверх всякой меры. За это я злился на себя. И я с каждым метром, с каждым шагом давал слово, что переборю этот недуг. И лишь только тогда отпала необходимость в его преодолении, когда мы вдруг оказались у ворот её дома.