Я пошевелил затекшими плечами.

— Боюсь.

— Боишься выпустить ярость даже тогда, когда необходимо.

Я кивнул.

— И боишься выпалывать смертью и карать без счета врагов.

— Да, я считаю, что смогу обойтись без этого. Я не хочу быть державным палачом. Я считаю, что вседозволенность губит и разум и душу. Я думаю, я пойду путем изменения страны через разумные и взвешенные законы.

— Многие принимают такое поведение за слабость. Да и путь страны к изменению при этом может оказаться длиннее, а жертв — больше, ибо враги поймут твою слабость и перестанут тебя страшиться… Тебе придется научиться разумной жестокости, архканцлер.

Ганди, мелькнула мысль, однако, изменил страну непротивлением, и Мартин Лютер Кинг… Как бы совместить разум, милосердие и разумную политику, при которой жестокость нужно проявлять лишь к самым отъявленным мерзавцам? Нет ответа. Я в Средневековье, где необходимая жестокость — путь к выживанию, в том числе — целых государств.

Но как же не хочется, как же не хочется огрублять свою душу!

Я сказал, будто оправдываясь, но с внезапной твердостью:

— Я убил в Лесу человека… Он не мог сопротивляться. Лес помог мне. Не могу сказать, что мне было приятно это делать. И не уверен, что смогу вот так вот… убить… еще раз.

Великая Мать кивнула. На губах засияла улыбка.

— Я знаю. Милосердие твое имя. Но милосердие может тебя погубить. Запомни, архканцлер: есть люди, которых не переделать и не вытянуть к свету. Вообще. Есть люди, живущие во зле, те, кто купается во зле, те, кто отравляет все вокруг себя. Нет греха в том, чтобы убить заведомого негодяя. Так ты проявишь милосердие к его будущим жертвам. — Она вдруг протянула ко мне руку. — Все чушь, не слушай старуху! Делай как тебе угодно! Ты хороший человек! Помогай, помогай, архканцлер! Ты поможешь мне выйти. Кругом старый заклятый камень! Ему тысячи лет. Я не могу выйти сама, но меня можно вывести. Так выводи же, черт! Выводи! И послушай. Внимательно послушай меня… Тебе не стоит переживать о ней. Все у нее будет хорошо. И до самой смерти она будет тебе верной помощницей. И это хорошо, архканцлер. Это хорошо. Тебе же суждена другая. Да, другая, я ее вижу…

— Помощницей? — в словах Великой Матери мне почудился скверный намек. Амара будет всего лишь… моей помощницей? Другая? Какая еще другая у меня будет?

Пророчица кивнула.

— Верным другом и помощницей тебе будет Амара. И не спрашивай ничего больше! Вообще не спрашивай. Можешь считать, я ничего тебе не говорила. Ее тоже можешь не спрашивать — не скажет, сейчас не скажет точно. Однако будет так, как я сказала. Но решила все — она! А теперь — ты отвезешь меня в Варлойн, истопишь баню, и накормишь. Ты ведь хороший человек! Знаешь, архканцлер, чего я хочу? Чего я страстно хотела все эти годы? Хлеба и свежего молока!

Глава двадцать четвертая

Утоплый труп мертвого человека смиренно лежал на леднике, выпучив стеклянные глаза и распахнув малозубый рот. Вид у него был, как для трупа, весьма свежий, даже, в общем-то, цветущий, если не считать бурой тины, налипшей на пегие волосы. Лет покойнику около пятидесяти, одежда не бедная, купец или приказчик, но явно не простой горожанин. Шутейник озаботился добыть именно то, что я просил.

— Утонул? — спросил я деловито.

Гаер тряхнул вихрастой головой.

— Пырнули под лопатку и скинули в реку, — сказал буднично. — Страдальцы, вероятно, расстарались, эти могут, либо Печальники… Хотя нет, Печальники обычно проламывают голову… Простое дело. Убили-ограбили и в реку.

— Угу, — поддакнул я. — Дело-то простое, житейское. В какой-то мере ему повезло… — Шутейник воздел рыжеватые брови, и я пояснил: — Завтра он будет творить историю. Ты все помнишь?

Мой соратник кивнул.

— И помню, и сделаю все как надо. Переоденем в ладное да чистое, загримируем — маманя родная не узнает.

— С утра у меня прием, будь он трижды неладен. Потом я выдвинусь к вам, — повторил я то, что говорил Шутейнику не менее десяти раз. — Труп должен быть на виду уже к восьми часам утра, чтобы весть о нем успела переполошить всю округу и достигла окраин Норатора.

— Сделаем, мастер Волк, все будет в лучшем виде!

— Кольчугу надень под куртку.

— Только после вас! Тиу! Только после вас!

Я заверил его, что надену. Я и правда понял, что без кольчужной безрукавки под одеждой мне лучше не показываться в публичных местах.

— Помни: ничего не начинать без меня. Покойника чтобы никто не смел касаться, передвигать, убирать, за такое сразу по рукам! Однако твои студенты должны исправно разносить слухи…

Он насмешливо сощурился — мол, не учите ученого, соображаем, как дело делается:

— Тиу! У меня уже двадцать человек! И семь хоггов. Трое актеров пропащих пасут Мариокка, старого плешивца.

— Что Мариокк?

— Тише воды… Сидит в дупле, старый сыч, да разобьет его вскорости паралич. Никуда, вроде как, не совался. Еду ему дважды в день приносят с кухонь Варлойна, представляю, как служкам это геморройно. В парк к святому соваться…

— Некисло устроился.

— Тиу!

В Варлойн из Дирока мы вернулись уже в сумерках. Пока я разбирался с покойником, а Амара обустраивала Великую Мать, выделив ей персональные покои в крыле дворца, примыкающему к ротонде, прикатили кареты с Аджендой. Части из них, доколе я не открыл свои карты Адоре и Рендору, надлежало оставаться в Варлойне, пережидать. Первым делом я переговорил с Дирестом Роурихом наедине. Рассказал о сыне. Граф схватился за бороду.

— Мой мальчик! Но ведь война!!! О Свет Ашара! Что же он наделал!

Мальчик, угу. По мальчику по всем средневековым понятиям виселица плачет — именно она, виселица, позорная казнь для дворянина, отнюдь не отрубание головы, потому как с предателями — только так. Никаких им поблажек и скидок с оглядкой на благородное происхождение.

Я вручил ему заполненные бумаги.

— Полное помилование вам и сыну, восстановление фамилии в правах, как и обещал. Граф Мортур Сегвен, вступивший с вашим отпрыском в коллаборацию, также будет помилован, но ему нужно будет явиться самому и принести мне вассальную клятву. Вам — я верю безоговорочно. Если вам не удастся уговорить сына помочь родине в тяжкую годину, что ж… Даже в этом случае я жду вас в Варлойне. В близящейся войне мне нужны будут сведущие в военном деле и, главное, честные люди.

На глазах его заблестели слезы.

— Господин архканцлер!

Он был раздавлен и смят — однако раздавлен и смят — приятно. Я прибег к простым психологическим манипуляциям, надавил на эго, признательность и чувство патриотизма, и надеялся, что они сработают. Я в цейтноте, нет у меня времени действовать тоньше — работаю грубо, но отнюдь не топорно. Если Роурих-старший уговорит младшего — прекрасно, нет — я ничего не теряю. Однако один шанс решить дело миром и приобрести союзников — лучше, чем если бы шанса не было вовсе.

Я отеческим, слегка покровительственным жестом взял его за локоть:

— Я отведу вас к карете. К полуночи вы уже сможете увидеть сына.

Граф спешно отбыл в свои земли. Я посмотрел ему вслед и мысленно потер руки. У входа в ротонду меня нагнал человек Бришера — лейтенант Ричентер, я встречал уже его у дверей сожженной редакции Бантруо Рейла. Ричентер напоминал клона Бришера — был, правда, помоложе, и менее громоздок, но так же огненно рыж и беспощадно свиреп.

— Готово! — доложил кратко. Это значило, что Бришер с золотом отбыл к горам Шантрама. Это передовая партия. Еще две отправятся в путь спустя три и пять часов соответственно. Все золото затем свезут в клан Бришера, откуда оно перекочует в другие кланы, формируя значительную часть моей армии.

Я выдал Ричентеру инструкции на завтра, он кивнул — уже слышал все от Бришера, готов исполнять и бьет копытом.

— Выдвигаюсь по раннему утру, — уточнил.

— Чем раньше — тем лучше. Малыми партиями — по тридцать человек. Я переживу прием и отправлюсь следом. Запомните: никто из ваших солдат пока не должен знать, с какой целью их перемещают в Норатор.