В конце ноября Ярослав сказал, что в школе ему стало невыносимо. Он произнес: «Если тюрьма, это место, где тебя держат силком и из которого хочется вырваться, значит школа – это тюрьма». Папа пытался его учить драться, давать сдачу. И он потенциально бы мог. Он сильный. В тот момент он занимался теннисом, конным спортом, мог на скаку здорового коня остановить. Но вступить в борьбу с человеком для него было немыслимо. Он ходил какое-то время на борьбу, но в итоге тренер сказала нам, что лучше его забрать, так как он прекрасно выполняет все спортивные нормативы, но как только дело доходит до спарринга, он немеет, в нем совершенно нет природной агрессии. Тогда мы стали учить его давать отпор словесно, пытались выстроить какой-то психологический барьер, говорили, что своим страхом он еще больше провоцирует ребят на травлю. Мы были бессильны. У нас был слишком серьезный конкурент, Марьиванна. Ярослав, как мантру повторял: «А Марьиванна говорит, что нельзя давать сдачу. Она говорит, что он особенный, и его нельзя трогать. Она говорит, что, если меня кто-то обижает, то я должен просто уходить или звать ее». Звать ее было сложно. Практически все нападки происходили за ее спиной или в ее отсутствие. Мы пытались донести до Ярослава, что то, что с ним происходит, недопустимо, и что это травля. Он нас не слышал, не верил. Слышал только учительницу, которая убеждала, что все нормально, дети так играют. Еще она часто говорила ему: «Ярослав, зачем ты защищаешь ту или иную девочку? У нее свои проблемы. У тебя свои. Пусть она сама разбирается со своими. А ты уйди в сторону».
Мы решили показать Ярославу фильм «Чучело». Когда досмотрели, Ярослав еще долго сидел молча. По его щекам текли слезы. Потом выдавил из себя: «Все очень похоже на наш класс. А я-то как раз «Чучело» и есть».
На следующий день мы с мужем уже сидели в кабинете директора младшей школы. Мы открыто сказали, что не верим, что ситуация изменится и просим перевод в другой класс. Мне оставалось две недели до вторых родов, видимо поэтому она вела себя довольно тактично. Сказала, что перевод невозможен, мест нет. Как и в предыдущий год, пообещала во всем разобраться, уделить внимание. Отметила, что все-таки тут велика наша роль, видимо, мы, особенно я в моем положении, как-то очень остро относимся к школе и допрашиваем ребенка каждый день, вот он и воспринимает любые игры не совсем адекватно. А учительница у нас замечательная, вон в прошлом году как ее большинство поддержало.
Учительница, надо сказать, с нами весь второй класс не общалась. Теперь связной стала моя мама. Она до пенсии работала в школе, пыталась найти хоть какой-то контакт с, так сказать, коллегой. Осторожно рассказывала, в каком состоянии Ярослав, и что она очень надеется на ее помощь. Учительница в ответ твердила, что все преувеличено, что дети так играют, что она вряд ли может что-то сделать, ведь воспитание идет из дома. И в каждом общении пыталась припомнить, какие ужасные мы с мужем (так глупо, говорить матери о никудышности ее дочери и зятя). А что она делала в самой ситуации травли? Она ее не подогревала, нет. Но она ее допускала. Либо своим отсутствием. Либо склоненной над тетрадями головой. Либо, когда все было совсем явно, она бежала к месту конфликта и кричала: «Не трогайте Ярослава. Оставьте его в покое!», тем самым еще больше выделяя и Ярослава, и тот факт, что травля есть, и что ребенок нуждается в защите. Никто не проводил никакой работы по сплочению коллектива, по разъяснению того, что подобные вещи недопустимы.
Обещания директора выполнены не были. Ситуация ухудшалась. Ярослав стал очень нервным. Появились тики. Он весь второй класс болел. Неделю учился, две недели сидел на больничном. Организм протестовал. Весной сказалась общая усталость детей, да и пущенная на самотек групповая динамика. К травле уже присоединились все девочки. И та девочка, которую Ярослав назад защищал. И та девочка, мама которой, Оксана, была моим самым близким союзником. Не стоит их даже обвинять. Все поддались общему зову: «Ату его!» Все называли Ярослава придурком, странным. Когда мамы спрашивали их, почему они так считают, объяснений не находилось. Просто так считали все.
В мае произошли события, которые переполнили чашу терпения. В один день Ярослав вышел из школы весь в слезах. Рассказал, что над ним снова издевались. Заталкивали в женский туалет, ну к этому он уже был почти привычен. А потом позвали к какому-то дереву, сказали, что там цветок, и его надо понюхать. Наивный мальчик, наш Маленький принц, пошел, понюхал. Это были птичьи экскременты. Услышав это, моя мама снова позвонила учительнице. Та устало сказала, что ничего сделать не может. Однако, на следующий день в классе провела разбор ситуации. По итогам разбора объявила, что дети так играли, а Ярославу все показалось. Он так и сказал: «Мама, мы все разобрали. Оказывается, я неправильно понял. Это они так играли. И еще она меня отругала за то, что я все дома рассказал, расстроил маму и бабушку». Он чувствовал себя таким виноватым. И понял все не так. Еще и расстроил родных.
Тут я уже не выдержала, на эмоциях я чуть ли не «вкричала» в него, что это все вранье. Что он не должен верить. Он никого не расстроил. Это они нас всех расстроили. И рассказывать надо. И это никакая не игра. Он слушал-слушал, а потом произнес: «Было бы лучше, если бы меня вообще не было. Все проблемы из-за меня».
Эти слова прозвучали, как набат. Муж снова пошел к директору центра. Бескомпромиссно попросил перевод в другой класс. Место тут же нашлось. Как мы позже выяснили, перевод в ситуациях буллинга не приветствуется, так как это минус учителю, а значит, минус рейтинговой школе.
Уже на следующий день я стояла в дверях нового класса, чтобы познакомиться с новой учительницей. До конца учебного года оставалось две недели. В этот раз я хотела посмотреть ей в глаза, включить свою интуицию, убедиться, что это мой человек. Я была первая, кто сообщил ей о переводе. Директор младшего блока настолько не верила, что перевод возможен, что даже после решения руководства, ничего никому не сообщила. И не думала, что я сама вот так приду. Потенциальная учительница смотрела на меня огромными от испуга и неожиданности глазами. Наша фамилия была на слуху. О нас, нашем терроре и мучениях Марьиванны по школе ходили легенды. Она все повторяла, что тоже не идеальна, что в классе у нее полно хулиганов. Я ее понимаю, она была уверена, что уже через месяц учебы мы начнем писать на нее кляузы, скандалить и настраивать против нее весь класс. С трудом я уговорила ее хотя бы посмотреть на Ярослава.
На следующий день я привела сына. Он страшно боялся. Категорически не хотел никуда переходить, был уверен, что в новом классе начнется все то же самое. Новая учительница посмотрела на него, перекинулась парой слов. Потом он вышел. А у нее в глазах уже был не испуг, а ужас. Она вдруг так сочувственно посмотрела на меня и сказала: «Боже, какой травмированный ребенок. Конечно, я его возьму, его спасать надо. Я же еще и психолог. Я все вижу».
Дальше началась новая жизнь. Летом мы отправили Ярослава в лагерь в Америку, где он был единственным иностранцем на четыреста человек. Мы хотели ему показать, что он не плохой и не странный, и что он запросто справится в новом коллективе, даже если все будут иностранцы. И он справился. Эта поездка придала уверенности в себе. Мы занимались с психологом, мы читали сказки, отрабатывающие школьные конфликты. Ну а главное, уже в первую неделю сентября, он понял, что попал в совершенно иной мир, что существуют совершенно другие учителя и совершенно другие отношения среди ребят, и что все будет хорошо.
