В масштабах школы также существовала своя буллерская структура. Самые униженные ребята выводились из школы и "обрабатывались" ребятами постарше, иногда и вовсе пришлыми. Решить все могла только "пряга". Это старшие, которые могли прийти и пообщаться за кого-либо. Старших всех знали и у них тоже были ранги. У кого круче пряга, тот больше мог себе позволить.
«Девочковая» среда отличалась не сильно. Драки и буллинг тоже присутствовали, но без вымогательств.
Я не участвовал во всем этом. Ни в какой роли. И не защищал. Никаких шансов. У меня не то, что «пряги», родителей-то не было. Никто за меня не заступился бы в случае прессинга. Поэтому, я просто учился и был рад тому, что не трогают меня.
Учителя это видели и спрашивали, иногда на чувствах, со злостью, после очередного скандала с нашим Зеброй (на 2 года старше нас был) или Танких: "Скуртул, ну ты-то что здесь делаешь в этом зоопарке? Переходи в "Б" или "А". Здесь же никто не учится". Такие слова привлекали внимание класса. Это ведь прямое негативное сравнение. Меня выделяли и хвалили, а их ругали. Им это не нравилось и в мою сторону могла полететь неприятная фраза: "Да-да, иди к этим маменькиным деткам, Санёк". В этот момент я желал лишь того, чтобы учитель сменила тему побыстрее.
Уйти – значит стать предателем. А это плохо. Это не по понятиям. Это конкретный повод обратить на себя гнев травителей и стать объектом унижений. Нешуточных. Без возможности их как-то разрешить.
Часть 2. Исход овцы
Итак, я учился, или, скорее, пытался учиться в предельно неуправляемом и криминальном классе. Школа наша была одной из первых с конца, так что, наш состав мог посоревноваться по опасности за первое место в городе. И в этом, надо признать, тоже была своя крутость.
Успеваемость у меня была хорошая по всем предметам, но с особенной легкостью мне давался русский язык, т.к. я очень много читал, что позволило развить чувство языка, которое помогает писать без ошибок, не зная правил грамматики и синтаксиса.
И, кто бы мог подумать, я любил писать сочинения! Самое сложное и нелюбимое большинством учеников задание для меня было коронным. Возможность хоть на несколько часов побывать в роли тех, кого я читал. Мне доставляло удовольствие продумывать метафоры, подбирать меткие сравнения, передавать чувства. А еще я злоупотреблял сложносочиненными предложениями. Для меня было вызовом выстроить целый ряд мыслей в одно предложение таким образом, чтобы читатель, не делая значительных пауз, прокатился по виражам литературных приемов.
Один абзац мог состоять из одного предложения. Мне нравилось это эпистолярное кунг-фу. А вот Лариса Дмитриевна журила слегка за то, что перебарщиваю. Но в целом любила меня и однозначно выделяла. Она-то, в силу своего искреннего романтического неравнодушия, и окажет то важное и, не побоюсь этого слова, судьбоносное влияние. Лариса Дмитриевна была учителем русского языка и литературы пенсионного возраста. Миниатюрная, с ярко выкрашенными в рыжий цвет волосами, идеалистичная, принципиальная, требовательная, но справедливая женщина в прагматичной, никогда не запоминающейся, одежде. Вне сомнений, она любила свои предметы, и оттого ей было вдвойне больно преподавать нашему классу. Хотелось сквозь землю провалиться, когда наши дегенераты прямо конфронтировали и матерились в лицо, в ответ на ее острые замечания. Эта хрупкая старушка стойко переносила тяготы.
Именно она была классным руководителем "А"-класса. Наш "В" передали ей в начале седьмого учебного года (до этого нас пыталась учить Нина Николаевна, еще более пожилая учительница), и уже на второй месяц учебы она предложила мне перевестись в ее класс. Я, не раздумывая отказался. Кроме наших понятийных моментов, опасности получить клеймо предателя и последующей травли, были и вполне обычные, не менее весомые контраргументы: я там никого не знал и, судя по постоянным отзывам учителей и школьным соревнованиям, ребята там на голову умнее. Сложно со всех сторон, как ни крути. Зачем мне это надо? Не-не, спасибо, я тут постою.
Она очень огорчилась моему резкому и однозначному ответу тогда, я это почувствовал по ее реакции. И это было признаком того, что она действительно неравнодушна ко мне. А это, знаете ли, сразу плюс десять баллов к доверию в моем случае.
В течение всего учебного года она иногда говорила мне о рациональности перехода, и что это на пользу, и что так будет лучше. Не публично, а наедине. Я оставался непреклонным. Но зерно сомнения она посеяла. Каждый раз, когда срывался очередной урок в очередной раз, особенно по предметам учителей, которые мне нравились, я чувствовал явное недовольство, и в голову, разумеется, приходила мысль, что возможно в "А" такого нет. "У нас все ребята тянутся. Более сложные материалы проходят. Больше успевают. И дружны меж собой", – вспоминал я слова Ларисы Дмитриевны, но все еще не решался.
Еще одним значимым аргументом против перехода была Тамара Евгеньевна – самая известная, авторитетная, авторитарная и грозная учительница школы, которую боялся и уважал даже директор. Она преподавала в «А» математику. Ее знали все, даже те, кто у нее не учился. Но ужас учеников от ее уроков тихо и пугающе расползался по школе, словно репутация уроков Северуса Снегга.
Начался восьмой класс. Видимо, пользуясь рекреационным окном в атмосфере класса, образованным летними каникулами, Лариса Дмитриевна решила взять меня напором и в первую же неделю стала предлагать мне перевестись, подкрепляя аргументами других учителей. Она обещала, что переход будет экологичным, и мне не стоит переживать о том, как меня примут. Я колебался.
– Саша, просто походи пару недель и посмотри, как у нас проходят уроки, как ребята учатся. Если не понравится, то вернешься. Спрашивать тебя учителя не будут, я уже со всеми договорилась.
Я ответил, что не знаю и надо подумать. Идти туда, где будет сложнее – не очень-то хороший стимул. И тогда она прибегла к самому мощному оружию. Этот день мне врезался в память так, что я его помню словно вчерашний.
Первым уроком был именно русский язык. После звонка Лариса Дмитриевна зашла в класс, провела вступление, дала задание и неожиданно, но тактично попросила меня выйти из класса. С недоумением я вышел, следом и она.
– Послушай, я знаю, ты боишься математики и Тамары Евгеньевны. Но зря. Поговори с ней, послушай ее, а потом решай. Пойдем.
Я в прострации, но следую за ней. Мы идем по временно опустевшим и утихшим рекреациям мимо кабинетов, за которыми слышны голоса учителей, гул классов, редкий смех. Спускаемся на второй этаж, где в центре находится кабинет грозы нашей школы. Здесь Лариса Дмитриевна оставляет меня у стенгазеты и уходит. А из своего кабинета выходит ОНА.
Репутацию Тамары Евгеньевны очень значимо дополняла ее внешность – мощная, грузная и грозная женщина с суровым взглядом. Если у меня попросят ассоциации на ее образ, то я назову Урсулу из диснеевской "Русалочки" и Джаббу Хатта из "Звездных войн". Шла она неторопливо, переваливаясь, точно ко мне. Она не шла, она НАДВИГАЛАСЬ!
Здесь стоит отметить, что я ни разу до этого не общался с ней. И большинство моих ожиданий были надуманными. Как раз против них Тамара Евгеньевна очень ловко сыграла. Второе удивление утра – она мягко и спокойно начала со мной диалог. Пересказала положительную характеристику, данную Ларисой Дмитриевной, пользу от обучения в "А" и как мне может быть там здорово. А завершила точной интерпретацией моей позиции с метким и емким контраргументом:
