Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что помощь здесь уже не требуется: мужчина был давно и окончательно мертв. Правая рука его все еще зажимала глубокую рану на левом плече, неумело перевязанную пальмовыми листьями и обрывком уже начинавшей подсыхать лианы. Запекшаяся кровь была отталкивающего густо–коричневого цвета, и над ней, негромко и монотонно жужжа, кружились крупные черные мухи. Одна из них, особенно настырная, крутилась прямо у лица мужчины, и Эдвард, через пару секунд справившийся с первым, инстинктивным позывом тошноты, заметил, что губы умершего были влажные, словно кто-то лил в них воду, и по ним были растерты белые кокосовые волокна.

– Да ведь она сумасшедшая! – с отвращением отвернувшись, в ужасе зашептал Дойли. Одной рукой он уперся в холодную, сразу показавшуюся скользкой и липкой траву, а другой зажал себе рот и нос: его все еще мутило, а труп, будучи как минимум двухдневным, уже начинал издавать тот особый, душно–сладковатый смрад, хорошо знакомый любому, кто хоть раз имел с ним дело. – Он, должно быть, умер от раны, а она все его кормила и считала еще живым! Господи, Господи!

Он не помнил, как добежал до берега, рухнул на колени в воду и долго умывался ею. Соль мерзко щипала глаза, и это, в конце концов, отрезвило Эдварда. Первая волна естественного отвращения схлынула, и теперь в его памяти снова возник образ спасенной девушки: ее горящие безумной, но оттого не менее искренней мольбой о помощи глаза, ее хриплый, сорванный голос, худые руки, бессильно цеплявшиеся за его одежду… Кем приходился ей умерший? Муж, старший брат, быть может, очень близкий друг – кого еще она могла столь отчаянно желать спасти? Эдвард знал, что голод и жажда делают с людьми, как они заставляют идти на самые жестокие, самые страшные поступки ради собственного выживания – и добровольно терпеть их, отдавая другому, заведомо обреченному, скудные крохи еды и питья… Жалость к выжившей девушке все сильнее закипала в его сердце.

По крайней мере, оставалось еще одно, что он должен был сделать для нее, прежде чем покинуть этот зловещий остров.

Песок легко поддавался ножу, сыпался словно бы с охотой: всего через полчаса была готова глубокая, просторная яма, и Эдвард, отвернувшись, чтобы не вдыхать, за ноги дотащил и уложил в нее труп. Подумав, закрыл ему лицо своим платком, с трудом уложил непослушные вялые руки на груди крестом и принялся закапывать. Подумалось, что нельзя вот так просто, без какой-то молитвы; Эдвард, напрягая заметно ослабевшую в последние месяцы память, начал вполголоса читать «Pater noster»1, не выпуская из рук ножа. Закончив, он еще какое-то время простоял на коленях, перекрестился и с трудом поднялся на ноги. Кружилась голова, очень хотелось пить, но уже как-то отвлеченно, словно жажда потихоньку отошла на второй план. Медленно, устало, с давно забытым чувством исполненного долга Дойли поплелся обратно на берег. У него не было ни капли сомнения в том, что корабля на горизонте он уже не увидит, но и это стало почти безразлично.

Эдвард усмехнулся: значит, вот как все происходит на этом острове. Сперва жажда, голод и страх, затем все возрастающее равнодушие, а потом – смерть. И тишина, звенящим пологом окутывающая все вокруг… Ну что ж, как будто его жизнь имеет теперь хоть какую-то ценность даже для него самого.

Добравшись до воды, он спокойно, ладонью зачерпнул ее и умылся, привычно зажмурившись. Уселся на горячий песок, наблюдая за лизавшими его босые ступни теплыми волнами, поднял голову и вдруг громко, во весь голос рассмеялся: от «Попутного ветра», все еще видневшегося вдали, к острову медленно и словно бы неохотно направлялась шлюпка.

Сознание возвращалось к спасенной девушке медленно, вспышками, перемежавшимися долгими часами полуобморочного сна. Тогда она изредка поднимала голову, с усилием глядя на окружающих – доктор Халуэлл, осматривавший ее, начинал спрашивать, как та себя чувствует, но добиться от нее ответа было равносильно тому, чтобы Генри внезапно выучил уже месяц не желавшие запоминаться названия всех парусов, а боцман Макферсон перестал каждый вечер чистить свой любимый мушкетон. Раньше всех понявший это и ставший неожиданно внимательным и сведущим в медицине Джек давно оставил попытки разговорить ее и просто старался накормить бульоном с размоченными в нем сухарями, умыть и переодеть в чистое, пока та была в сознании. Эрнеста покорно принимала из его рук еду, кажется, не вполне понимая, что делает, бессильно отворачивала голову к стене и снова засыпала.

Сны были для нее и спасением от того, что она не могла еще услышать, и лекарством для измученного тела, и бесконечной пыткой для не менее истерзанного разума. Во снах приходилось заново вспоминать события последних лет и тот проклятый остров, навсегда изменивший всю ее жизнь…

…Так легко, так просто все казалось ей семь лет назад, когда они вместе с Винченсо и Биллом впервые вышли в море на купленной и снаряженной на общие деньги шхуне «Кобра» – даже спустя годы та все еще оставалась флагманским судном в их флотилии, разросшейся до пяти кораблей. Винченсо команда практически единодушно выбрала капитаном, Билл удовлетворился ролью старшего помощника, также нередко исполняя обязанности боцмана на «Кобре», а сама Эрнеста стала их неизменным штурманом и главным источником идей по сбыту награбленных товаров. Даже когда денег едва хватало на то, чтобы выдать положенную команде долю и подготовиться к следующему рейду, втроем они всегда что-то придумывали и потом сообща праздновали очередную победу над смертью, не заполучившей их в свои холодные жадные лапы.

Но то было семь лет назад, а теперь Эрнеста все чаще замечала, что все важные решения Винченсо начал принимать самостоятельно или советуясь с кем-то кроме нее и Билла. И даже это он делал явно неохотно, лишь тогда, когда не хватало даже его редкой изобретательности – своей властью Алигьери совершенно точно и осмысленно делиться не собирался.

Возможно, ее саму какое-то время он бы согласился потерпеть – ее связи и умение заводить знакомства еще были нужны ему. Возможно, смирись она полностью с его властью и демонстрируй это команде при каждом удобном случае, Винченсо даже не стал бы ничего предпринимать. Возможно…

Но Билл Катлер, их старина Билл, сильный, добродушный, вспыльчивый, отходчивый и беззаветно преданный как друзьям, так и их общему делу, при всем желании не смог бы понять таких тонкостей. За него следовало опасаться прежде всего, но после двухдневного бегства от не первый месяц гонявшихся за ними тяжеловесных, унизанных рядами пушек испанских «охотников» Эрнеста настолько устала, что просто легла спать на заваленный картами и листами с расчетами стол.

Когда с верхней палубы послышались сперва крики, а затем звук выстрела, она сперва даже ничего не поняла. Но на столе было жестко и неудобно, поэтому сразу же снова заснуть у нее не получилось. А потом сквозь никак не утихающий гул человеческих голосов сверху она различила голос Билла – громкий, яростный, полный боли и гнева…

… На палубе было полно народу – собрался, кажется, весь экипаж «Кобры» и не меньше десятка человек с каждого из остальных кораблей – но Эрнеста почему-то сразу же увидела именно Винченсо. Раскрасневшийся, возбужденный, в расстегнутом жилете, он стоял на капитанском мостике и размахивал какой-то бутылкой, в которую, как она успела разглядеть, вложен был клочок белой бумаги.

– Смотрите, братья! Вот оно, сообщение со сведениями о нашем маршруте, адресованное неприятелю! Подписанное…

– Это ты мне подбросил, – глухо, хрипло перебил его Билл. Двое дюжих матросов за плечи удерживали его на коленях, и при виде этой унизительной позы у Эрнесты потемнело в глазах.

– Пропустите, пропустите меня! – изменившимся голосом потребовала она, проталкиваясь к другу и сразу же беря его за руку. – Вставай, Билл, вставай, все в порядке. Отпустите! Что случилось, в чем они тебя обвиняют?