В отсеке на переброшенной через потолочную перекладину веревке, словно мелкая рыбешка, попавшая на крючок, болталось, изгибаясь с жуткими хрипами, полуголое худое тело, и Эдвард, с ужасом уставившись на него, даже не заметил, как успел споткнуться об опрокинутую табуретку и едва не рухнул на пол.
– Быстрее, помогите его снять! – Эрнеста, соориентировавшись быстрее него, уже метнулась к неудачливому самоубийце и подхватила под колени, ослабляя давление веревки. Эдвард, задыхаясь, подобрал табурет, кое-как установил его ровно и, взобравшись на него, принялся негнущимися пальцами развязывать узел петли. Как только веревка ослабла, тело, поддерживаемое ею, тоже обмякло и тяжело навалилось на плечи Эрнесты; впрочем, девушка, стиснув зубы, лишь крепко ухватила его за запястья, не давая схватиться за отмеченную длинной темной бороздой шею:
– Нельзя! Ртом, ртом дыши! Как можно глубже и сильнее… – уложив его на пол, она обхватила его за плечи, пытаясь сдержать продолжавшиеся конвульсии – к прежним хрипам теперь прибавлялись глухие рыдания, становившиеся все громче с каждой секундой. Когда спасенный каким-то удачным движением повернул голову, Эдвард узнал в нем Карлито – мальчишку–итальянца, служившего на «Попутном ветре» юнгой второй год подряд. Удивительно красивый, – настолько, что, пожалуй, уступал в этом отношении разве что Генри – веселый и сообразительный, вьюном вившийся вокруг старших, он один пользовался хоть сколько-нибудь человечным отношением к нему Моргана – но, если тот был не в духе, то и выносил от него побоев и оскорблений больше всех остальных. Уже не раз и не два Дойли замечал синяки и ссадины на теле мальчишки, но, как и все остальные, предпочитал не обращать на это внимания – тем более что сам Карлито, хоть порой и кривился от боли при каком-нибудь неловком движении или прятал темно–фиолетовые следы на плечах и запястьях, чаще всего поступал так же.
Однако на сей раз рулевой, похоже, превзошел самого себя: многочисленные отпечатки чужих пальцев покрывали не только плечи и запястья, но и всю кожу рук, виднелись на шее, и Эдвард, цепенея от ужаса и ярости, заметил их даже сквозь разорванную до бедра правую штанину чуть выше колена мальчишки. Карлито был без рубашки, и на его спиге тоже отчетливо виднелись свежие синяки и кровоподтеки прямо поверх только-только начавших заживать следов плети.
Однако больше всего удивила Эдварда Эрнеста: быстро и цепко оглядев Карлито, она сразу же сняла с себя жилет и накинула на содрогающиеся от рыданий плечи юноши, осторожно обняв его при этом и незаметно опуская его голову себе на колени.
– Ну, ну, малыш, тише, – необыкновенно ласково зашептала она, отводя от его лица спутанные темные кудри и открывая новый жуткий кровоподтек на правой скуле. – Это Морган, да? Это он с тобой сделал? – На ее бледном, без единой кровинки лице медленно загоралось какое-то страшное, исполненной самой лютой ненависти выражение, однако именно сейчас Дойли даже не подумал встревожиться: ее ярость лишь восхитительно дополнила жгущее его изнутри желание немедленно сломать что-то, изорвать в клочья, убить, наконец – лишь бы только не молчать и не продолжать носить в себе тяжелое бремя гнева. Карлито будто почувствовал это: весь дрожа и захлебываясь рыданиями, съежился еще больше, закрыл голову руками:
– Синьорина… Синьорина, синьор, пожалуйста!.. Пожалуйста, не говорите никому! Вы же знаете… знаете, что они со мной сделают, когда услышат, что я… – ладонями он непроизвольно зажимал то уши, то глаза, то собственный рот – на запястьях и предплечьях столь отчетливо выступали буро–фиолетовые «браслеты» от чужой безжалостной хватки, что у Эдварда темнело в глазах и начинала кружиться голова. – Я же… теперь…
– У него истерика, – тихо и решительно проговорила Эрнеста, овладев собой – Эдвард с неприятным чувством понял, что она далеко не в первый раз видит нечто подобное. – Давайте отведем его в мою каюту, а уже потом решим, что делать.
– Что делать?! – хрипло переспросил вдруг Эдвард, причем глаза его стали совершенно дикими. Одним махом он подхватил на руки не успевшего пикнуть мальчишку и широким шагом двинулся к лестнице – Эрнеста едва поспевала за ним.
– Присмотрите за ним. Я скоро вернусь, – отрывисто распорядился Дойли, укладывая юношу на стол – днем Эрнеста обычно снимала гамак с крюка и убирала в отдельный ящик, а потому иных поверхностей для размещения больного в комнате не наблюдалось. Девушка, выкладывавшая из сундука чистые бинты и одежду на смену, в ужасе взглянула на него:
– Куда вы? – Эдвард, не отвечая, уже хлопнул за собой дверью, и Эрнеста бросилась за ним. – Стойте! – Она нагнала его уже у лестницы, ведущей на кубрик, схватила было за руку – Дойли отмахнулся, и Морено, забежав сбоку, уже с силой вцепилась в ворот его рубашки, толкнула к стене и зашептала яростно: – Вы что творите? Решили мальчишке совсем жизнь загубить?! Хотите свести счеты с Морганом – извольте, но парень-то в чем виноват?
– То есть, нужно молчать? Позволить, чтобы этому человеку все сошло с рук? Вы сами-то слышите, что говорите?! – яростно перебил ее Эдвард, рывком сбрасывая чужие руки со своей груди. – А если в следующий раз он убьет кого-нибудь, вы тоже постараетесь все замолчать – ради так называемого мира в команде, да? Чем вы тогда лучше вашего Рэдфорда, который все это допустил?!
– Речь не обо мне сейчас! – сжав кулаки, в тон оборвала его Эрнеста. Зло, четко и быстро она продолжила, не давая снова себя перебить: – Моргана я люблю не больше вашего, но если Карлито будет выглядеть в глазах команды доносчиком, то, что случилось сегодня, покажется ему детской забавой. Особенно когда все узнают подробности и…
– А если вы теперь смолчите – думаете, для него все будет хорошо, сеньорита? – хрипло выдохнул Дойли, с неожиданной трезвой серьезностью заглянув ей в глаза – так, что Морено запнулась и умолкла. – Тварь, которая сотворила такое с ребенком, не может оставаться безнаказанной! Не вмешивайтесь в это, сеньорита Эрнеста, – напоследок крепко сжав ее руку, прибавил Эдвард; широким, решительным шагом он поднялся по лестнице и исчез в светлом пролете люка. Девушка со стоном прикрыла глаза и в отчаянии запустила обе руки в свои длинные темные косы, лишь теперь заметив кое–где присохшую к коже ладони кровь – должно быть, она испачкалась, пока надевала на Карлито свой жилет: у него ведь вся спина была в свежих рубцах… Ничего из этого не было для нее в новинку: Эрнеста, много лет ходившая по морю, не раз видела и кровь, и жажду смерти как единственного избавления от страданий – в глазах своих знакомых и друзей, и даже зрелище чужой боли уже давно перестало трогать ее душу – но теперь она отчего-то все же подняла голову, чутко вслушиваясь в звуки происходящего на верхней палубе. И, спустя мучительные полминуты различив сквозь многочисленные перегородки громкий и яростный голос Дойли, скривившись тоскливо, болезненно и удивленно, тоже бросилась к лестничным ступенькам.
– Ты, сволочь!.. – стоило Эдварду увидеть совершенно буднично хмурое, словно ничего и не произошло, лицо рулевого, отчитывавшего не так поставивших нижний марсель матросов, как последние остатки выдержки покинули его. От ярости стало темно в глазах, а во рту появился какой-то странный медный привкус – должно быть, сгоряча он прикусил нижнюю губу. – Ты, слышишь, если ты еще раз, еще только один раз… – зарычал он, мертвой хваткой вцепившись в рубаху Моргана и, кажется, надорвав ее на груди, а другой рукой беспорядочно размахивая перед его лицом. Тот был настолько изумлен, что первые несколько секунд даже не сопротивлялся; затем с неожиданной для его коренастого кряжистого тела ловкостью извернулся и с размаху ударил Эдварда в лицо кулаком. Однако рука его соскользнула, лишь слегка задев скулу – Дойли, даже не ощутив боли, но еще больше раззадорившись от самого факта сопротивления, не остался в долгу.
Кроме него с Морганом, на палубе находились только матросы; они, даже если бы очень хотели в глубине души, не стали бы вмешиваться в драку, опасаясь быть принятыми за ее участников. И так было даже лучше: Дойли мог быть точно уверен, что никто им не помешает. Дрался рулевой отлично, и от двух пропущенных ударов у Эдварда, не столь искусного в рукопашной, закружилась голова, но отступать он не собирался. Все как-то смешалось в душном мареве из боли и злости, такой простой и первобытной, животной почти, что отпустить в ней себя, ощутить самое древнее, до сих тщательно им подавляемой в силу привычки чувство – жажду любой ценой победить, уничтожить противника – казалось настолько правильным, настоящим…
