одни банальности гундосят.

Как странно: ведь мираж не небо

и не волны захватной зовы,

а трупное зловонье хлеба,

вонзающего в нас оковы.

Какою новою печалью

закатно небо остывает,

а тело черными ночами

себя знобит и растворяет.

Мы почки трогаем весны

как будто песенки надежды.

Они нам так же неясны,

как смыслы речки и сосны,

хотя они давно не те же,

что были некогда, когда

ты доверялся ожиданьям.

Но оказалось, что вода

блаженствует необладаньем.

Внезапно обрывает смерть

витиеватость говорений,

потуги жалкие иметь,

ночные шорохи и тени.

И то, что ты хотел постичь

как связную всезавершенность,

вдруг камнем падает как дичь,

и жизнь встает как обреченность.

Всеобреченность. Но на что?

Что за картина из фрагментов?

Начатки множества мостов.

Оркестр без нот и инструментов.

Обрывки кавалькады снов,

мы связь в себе и не искали

как тех полетов тех орлов,

что отсветами в нас блистали.

Безмерное не там, где ты кричишь.

Но там, где ты как ночь сама молчишь.

Но разве ты молчишь когда как ночь?

Как кедр заснеженный, чья в молчи мощь?

Но кто-то ведь молчит в свой тайный рост?

Так ты касался некогда стрекоз

губами – их молчания причин.

И на мгновенье обнажал исток пучин.

(Где время выделяло мед молчин).

Безмерное – то разве трата сил,

что в нас пучинно кто-то возгласил?

Что беспредельнее, чем смерть во мраке глаз?

Мир – в море тонущий светящийся алмаз.

Пришелец

Марине Павчинской

Я на этой земле проездом.

Я на этой земле случайно.

Как далеки здесь звезды.

Как ненадежны тайны.

В этой смешной круговерти

я совсем ненадолго.

Я под охраною смерти

испепеляюще-волглой.

И для чего здесь людям

то, что душою зовется?

День и ночь непробуден

страх над крышами вьется.

Ну а касаний сонмы

разве здесь ощутимы?

Всё здесь бесследно и сонно.

всё здесь мимо и мимо.

Я на земле проездом.

Я на земле случайно.

Но почему здесь так бездно,

так отрешенно-розно

гнёзда свивает отчаянье?

И даже уходя, о том кто есть ты,

ты не скажешь.

Ни полсловечка вымолвить не сможешь.

Ты просто упадёшь как вещь

иль просто ляжешь,

как будто под тобой

не вечности корабль,

а пропасть ложа.

О, кто ты в самом деле -

прохрипи хотя б оттуда,

из полуяви-полусна,

из сумрачного перехода.

Прикосновенность к берегам -

великая остуда,

но для чего в нас жар горел, искавши брода?

Струной гудящею ты ищешь прикоснуться

к пьянящему избытку.

Но струна в тебе из логоса звенит.

Истаиванье страшно; как всё зыбко!

Как всё неведом обговоренный зенит,

которого коснуться удается

раз этак в сотню лет.

Избыток этот водопадом льется,

но избегает меток и примет.

Его не назовешь, не опредметишь, не запомнишь,

и потому к строке

летит рука, слагая миф иль повесть,

скользящие к забвения реке.

Узнай себя в огне, в сосне,

в улитке меж камышин,

в чужом кровоточащем сне,

в сияньи слив и вишен.

Узнай себя в лесном ручье

и в юноше умершем,

что над ручьем сидел как чел

и взора оторвать не смел,

но петь умел лишь вирши.

Узнай себя в губах врага,

дрожащих от желанья

вогнать тебя в туман, в снега,

в небытия изгнанье.

Узнай себя в пригорке том,

где ползал ты без смысла,

уверенный, что всё есть дом,

где пузом знал ты о былом

в бездонности пречистой.

Узнай себя в отца руках

и в высшей дрёме будды.

Миг узнавания лукав?

Ты осыпаешься в песках?

Но кто тебя разбудит,

когда ты не увидишь вдруг

себя в милльонах зовов,

в милльонах губ, бровей и рук,

чья суть всегда готова?

Когда вдруг зеркалом в ночи

не ощутишь бессонным

себя, куда молчишь, мычишь,

скрывая чувств зоны.

И все же отражаешь ты

миров неисчислимость.

Пускай они насквозь пусты,

пускай хоть чистые листы,

но их блаженна милость.

В мерцаньях света игр и ласк

оно неистощимо.

Летящих искр – межзвездный блеск -

ты ждешь неоспоримо.

Не можешь ты себя не ждать

вернувшимся из странствий,

не можешь между льдов не встать

в зеркальности пространства.

Не может Ночь тебя не жечь

очами влажных зовов.

Не можешь ты не течь, не течь

меж духа семафоров.

Так мы живем:

наш каждый миг – прощанье.

Р.-М. Рильке

Чистые бога узрят.

Ну а нечистые – что?

Чист иль нечист – ты распят,

брошенный в ночь и в ничто.

Вот океан чистоты.

Нет в нем добра или зла.

Очи пространства пусты,

в кипени горя – зола.

Если прощаться пришлось,

значит ты здравствуй шептал.

Значит, ты суслик и лось,

моря и всхолмий вассал.

Значит, насквозь ты пророс

этим шептаньем ольхи,

стал этим шелестом слез

в ритмах столь смертной реки,

той, что сквозит глубоко

в теле волненьем сквозь боль,

где высоко и легко

дышит исходная соль.

Каждым касаньем пронзен,

каждой разлукой – в разрыв.

Грудь разрывает озон:

входит мгновенье в эон:

вот он, утайный прорыв.

Есть меж абзацами и строчками печаль…

Нет, не печаль: провал и чернота без края.

Воистину неведомая даль,

куда нам не доплыть без звездолетов Рая.

Вот в этом ужасе и скрыта книги суть.

Судьба вздымается как горных пиков крылья.

Ты извлечен на свет, стремительный как ртуть.

Но видишь только миг сквозь пепла изобилье.

Нам не достать всё то, что между строк и слов.

Оно громаднее всех наших заморочек.

Там буйствует аркан убийственных основ,

где шевелит пурга блаженный хаос точек.

Невежество мы тихое храним,

нанизывая буквы хрупкой вязью.

О, притяжение бездонных зим,

недостижимое ни страстью, ни боязнью.

И этой пропастью весь мир заворожен.

И даже синева в неё вперила очи.

Какой каскад светил над ней зажжен!

Какую тишину, как лот, впускают ночи!

Прощание с Землей. Не с первого ль мгновенья

оно уже тихонько началось?

Не с первых ли обвалов наслажденья,

где ты утрачивал земную ось?

В прощании впервые постигаем,

что есть земля и что мы суть.

Всю жизнь прощанья музыку играем,

сливая бога боли с богом сутр.