Нас промывает чей-то дождь.

Мы вовлекаемся в теченье

поэмы той, чьё назначенье:

изобличить в нас тайно мощь.

Лишь тишь бескрайняя войдет

в случайность электронов тела,

и не найдешь иного дела,

как длить невидимый полёт.

Узнай себя – в лягушке, в теплом иле

бормочущей, но в моцартовой силе.

Отнюдь не дремлющей, отнюдь не сладкопевной,

но просто: дивной, никогда не гневной.

И в змейке, пруд пересекающей сквозь ряску.

Хотя мудра, но взгляд – текуч и ласков.

Нет ни испуга в ней, ни страсти, ни насмешки.

Открыта миру вся, без зовов и без спешки.

Пруд – не укрытие, не дом и не селенье.

Лишь – воссияние, лишь изумленье.

Печаль Создателя миров

дала нам мимолетный кров.

Печалью Вечного Отца

сияют очи молодца.

И очи девы веселы

печалью осени стрелы.

Мы пронзены печалью рек,

дорог, где тает грязный снег

и тихого сквоженья лет,

где оседает в травах бред.

И имена – в печальной мге.

Так ты юнцом блуждал в тайге.

Кедровник мшистый был как храм,

как «гроб, где я умру без ран».

Там вспоминались имена

как жизни прошлой письмена.

В кедровнике – всегда лишь ночь.

В нем пел орган, что гнал нас прочь.

Печаль предвечную земли

я о спасении молил.

Но выбрался в печаль лугов,

в сиянье лиственных богов.

Отец молчал печалью рук,

морщин бесчисленных излук.

Как быстро ветер гонит боль,

и как вкусна на хлебе соль.

Печалью выстлан света сгиб.

Как нежно веянье молитв.

Корова чует власть тоски.

Как мне соски ее близки!

Печален жук, ползущий в жуть.

Как он далек, чтоб в нас заснуть.

Как бесконечна трав тайга.

Улитка тщит свои рога.

Невероятие всего

дух превращает в вещество.

Я пригибаюсь к склону зим.

Каков мираж метельных схим!

Концерт закатов так велик!

Как цветобог, как Ницше крик!

Печален Заратустры шаг.

Печален каждый гордый стяг.

Печаль струит Великий Глаз.

Как здесь обманчив дня экстаз!

Как ночи мощен водопад!

О, как далек наш вечный сад!

Есть в одиночестве тропа.

Её нельзя нам не спасти.

По ней велит сама судьба

суть одиночества пройти.

Быть в сумраке пустынных лет.

Но здесь скорее значит – быть.

Впускать в себя внезапный свет

и многое в себе забыть.

Не говорить и день, и сто,

и поменять привычек вязь.

И заполнять волшбу листов

как будто ты в изгнаньи князь

иль просто неизвестно чей

сын и посланник тишины,

когда в безмерности ночей

ты пересмотришь детства сны.

Как поздно ты, отчаянье, пришло.

Когда уже поломано крыло.

Как странно, что открылся горизонт,

когда утрачена основа бега.

Когда уж ни вперед и ни назад,

и корни не сулят побега.

В отчаянье без почвы смысла нет.

Лишь в поражениях ты можешь ждать побед,

когда отчаянье – источник силы.

Когда вдруг обнажается исток,

и ясно виден твой финальный срок,

и все, что длится с той поры меж строк -

воскресшей памяти небытия массивы.

И пораженьями обложенный как зверь,

ты в исчисленьях утонул потерь;

куда ни кинешься – везде ты нищий.

Все, что ни сделаешь, – лишь первый шаг.

Ты сам вчерашний – свой первейший враг.

Но если есть в тебе еще костяк,

зажги невидимый костер на пепелище.

Когда б мы не стояли на плечах

того, кто здесь до нас уже прошел,

мы не смогли бы достигать до дна.

Мы по-иному бы природу созерцали:

чуть сонно, исступленно, очумело;

и в нас экстаз иль ропот или страх

бурлил бы и кипел осатанело.

Но мы так много чувствуем вещей,

пронзенные сплетением догадок,

касаемся стен вещих и мощей

и чары музыки, чей голос – между складок

текучих облаков, где нимфы рек

теперь живут, ручьи оставив рыбам;

но в древе иногда – Орфей поет как снег

растаявший, и мощь ствола – не глыба,

но весть, как сакрэ кёр навечно днесь.

Так, стоя на плечах, я шарик вижу весь.

Но тот, кто до меня, он тоже – на плечах

стоял, ничуть не менее смущенный

догадками о сущности Ничто.

А первый в этой цепи:

он на плечах стоял задумчивых богов,

которые стелили ему кров,

нашептывая в ухо свои песни.

Вот почему в нас ха́осы миров,

хотя всё глуше отзвуки основ,

всё тише шепоты, всё занебесней.

И тот, кто нас порой зовет к себе,

тот непричастен к гону и к гульбе,

он не похож на врана-толмача,

ведь мы в пути (вот дивно что!) отча-

явшись почти, мы все-таки в пути.

Мы в русло вновь своё вливаемся почти;

вот именно – почти: в нас кто-то что-то льет:

неведомый мотив наш прорывает рот.

Нас рядом царство ждет по имени «лети!»

Когда ты сагой просквожён насквозь,

как рыба океаном,

каким путём бы обнаружить удалось

её тебе в круженье предбуранном,

в котором ты замешан, как мука,

что через тесто стала вкусной вещью?

Нас здесь съедают: в нас пыльца сладка.

Что мним мы тщетностью, то наполняет вечность.

Мы сквозняком продуты вечных снов:

в касаньях воздуха иль толстой старой книги;

и входим в озеро – нездешних тайн альков -

лишь в жизни раз; кто дарит эти миги?

В огне неотвратимостей: вот боль,

а может, жуть от скорости сгоранья.

Пусть мы пыльца, пусть дымка, даже – моль:

в нас длится смысл неведомый страданья.

Он тихо заключает нас в себе.

Нет без него прикосновений,

тех изначально-донных, не в толпе,

когда казалось нам, что мы в судьбе,

что мы внутри, а не снаружи песнопений,

не слышимых никем, но лишь тобой,

поскольку ты еще не ведал скуки

и не укрыт был этой сизой мгой

и ощущал своими эти веки, руки…

Риторикой не очертить тот ствол,

который держишь ты, чтоб не упасть, не сгинуть.

Мир существует ли, когда ты гол?

И существуешь ль ты, готовый мир покинуть?

Всё это плач, всего лишь слезный плач

по неполученным прикосновеньям.

Как будто суть укрылась в смога плащ,

став недоступна смысла воплощеньям.

Но осязанье – это бог души,

ведь мы завернуты в рубашку,

и наша кожа памятью блажит,

когда жила почти что нараспашку.

И все же не совсем ушла тропа,

единственна меж символов и смыслов,

где в паузах провалов дышит Пан,

вселенную неся как коромысло.

А в вёдрах – драгоценные миры,

пригоршни звезд в колышущейся влаге.

И ты глядишь с большой-большой горы

в прекрасной и бессмысленной отваге.

Городок детства

Как одиноко здесь плыли

жизни, которыми слыли.

О одино-одиноко,

дальнее Ориноко.

Улицей Льва Толстого

нёс я домой Льва Шесто́ва.

И замирал над рекою,

словно распятый тоскою.

О Орино-Ориноко,

солнце стояло высоко.

Вечером тихие ели

прямо мне в душу смотрели.

А над рекою стояли

непостижимые дали.