Таинственный кузнечик – вот поэт.

И стрекоза, что молча солнце пьет.

Как их не чтить, когда их жизнь – вне нас

настолько, что отчаянье берет.

Их жизнь – не самолет, но лишь полет.

Притом такой, что помутится свет,

коль что-то встанет на пути их глаз.

Кузнечик празднует свою судьбу.

И нас он никогда не удостоит

тоскою по общению; давно

утрачена с поэтами в нас связь.

Понятна нам едва ли коновязь.

Но стрекозиные мерцания бездонны.

В их вековечно донное окно,

где в зазеркалии быть может вьюга воет,

нам не взглянуть: мы здесь, мы отражённы,

наш мир – не жизнь-и-смерть, но лишь кино.

Душа, избавившись от тела,

лете-, лете-, лете-, летела,

в летейских водах растворясь.

О чём, к кому здесь было дело?

К чему, к кому здесь прикипела,

слоняясь, но не прислонясь?

…

Как тает всё в священной дымке!

Сияет дух весенней льдинки;

навозный пар – как жизни дых.

Коровий взор богам внимает.

И горка детства исчезает.

И всё, что было, нас не знает:

душа здесь тронута на миг.

Есть то, где ты неуязвим.

И это всё, что есть.

Там, словно море, млечность зим.

Там куст растет неопалим.

Там ты не часть, а весь.

Там не войдут в тебя распад

и грохот мощных фар.

Там миллионы лет подряд

дожди и реки не молчат,

а длят аскезы жар.

Там вся волхвующая ночь

восходит к нитям воль.

Там можешь ты себя волочь

назад в себя в мальстрёмы почв,

где так блаженна боль.

Сочиненное слово не выше креста.

Потому и слова – не значительней жизни.

Краски могут пылать на поляне холста,

но основа холста – в бессловесной белизне.

Страх, громаден как ночь, наполняет кристалл.

Просквоженным вниманием дышит в нас око.

Ты не выше креста, ты – еще не уста,

чтобы что-то глаголать в экстазах потока.

И в сновидений дымчатую боль

безропотно ты уплывешь однажды,

где обретешь все запахи и жажды,

и все дожди любви, и все маршруты воль.

По крохам собирая сам себя,

ты лесенку построил или сферу,

где кто-то все поет про вечные поля,

про море и в горах судьбинную пещеру.

Россия, Лета, Лорелея…

Кто в речи был заведомо рожден,

тот обречен священником быть звуков.

И вслушиваться в шорох, ропот, звон,

как будто храм – шептатель зги и слухов,

которыми ты полон просто так,

не понимая ничего, не отвергая.

Так столяр потом заливает свой верстак.

Так мчится в небе ласточка нагая.

В нас всех богов укрыты семена[1]

Хотя едва ли их припомним имена.

Печалиться ли нам с тобой о смерти,

когда всечасно в нас кипит последний бой:

то боги в нас, как в смертной круговерти,

жизнь защищают, жертвуя собой.

К богам в себе мы так неблагосклонны.

Не постигая, что вовне их нет,

что это их глубинами в нас дышат волны,

и пограничья бдительны бессонно,

и музыка порой слышна планет.

Есть кто-то в нас, с кем боги в перекличке,

кто понимает их сияние вполне.

Кто неподвластен слепоте привычки,

кто просыпается и царствует во сне.

О дым непостижимый, уходящий!

И вся тоска, идущая на нас

из облаков и мощи рощ летящей,

пронзает вновь вселенство наших глаз.

Летящее и зыбкое вселенство.

Отец и мать ушли; ушел весь род.

Скончалось детство, отнято наследство.

Но кто-то же в пустотствии живет?

Ведь кто-то же к земле прижался ухом?

Есть кто-то же, кто подлинно скорбит,

кто свят сквозным благодаренья духом,

кто как Земля и как вода не спит?

Эту память ресниц

я хотел бы оставить воде,

недоверчивой влаге чернил,

чтоб не стать только прахом и пылью.

Боль бессрочна как бред;

Ты останешься сущностью лет;

Бог дается тому,

кто причастен тоской к изобилью.

Как хрупко зеркало сознанья!

Еще чуть-чуть, и ты не виден,

не слышен; словно мирозданью

ты стал вдруг чужд и неподсуден.

И ты не слышишь воли рощи,

хотя листы тебя качают…

Как мощно всё они венчают!

Ведь в мире тайно дышат мощи.

Одни руины дышат вольно.

Останки царственны в гробницах.

Уже не тесно и не больно.

И отблеск душ – как тень от птицы.

Земля – погост бессчетных мумий,

помпей, племен и саркофагов,

пронзенных музыкой безумий,

промытых флейт и бубнов влагой.

И ты, оставшийся тихонько,

уже одной ногой в руинах,

глаголешь междумирьем только,

гудящим в сагах и былинах.

Уступи мне, скворец, уголок,

Посели меня в старом скворешнике.

Отдаю тебе душу в залог

За твои голубые подснежники.

Николай Заболоцкий

Сюзереном стал вещий вассал,

уступив свой и за́мок, и рощу

чтоб весною с неслыханной мощью

дух скворца в человеке восстал.

Потерявший сознанье скворец

и двуногий, из праха восставший,

путешествуют вместе; творец

изумленно сморгнул, повидавши

дружб немало на вечном веку.

Протоплазменно ночь погасила

их владенье на полном скаку

в измеренье, где слабости сила

возрождается в тайне из тайн,

где Орфей оволшебил кифару

чтоб отправиться вовсе не в Рай -

чтоб за смертью найти себе пару.

Так и наш, из Тарусы, певец,

сдав залогово душу природе,

обнаружил бессчётие лиц

в самом тихом и хрупком народе.

Там не громы творят чудеса

и не дерзкие слова кощунства.

Там волшебная грезит роса

на вершине бесстрастного чувства.

Я сделался нервной системой растений,

Я стал размышлением каменных скал,

И опыт осенних моих наблюдений

Отдать человечеству вновь пожелал.

Николай Заболоцкий

Я стал бы безудержно свойством деревьев,

когда бы хватило мне веры в траву,

в свободную волю предгорных кочевьев,

где жизнь не качается подло во рву.

И в каменность скал помещаясь отважно,

и бережно тратя ток сил на цветок,

я тихою сагой светился бы влажно,

поутру туманом лаская поток.

Что ж мне помешало стать мытарем поля,

дождей пастухом, охранителем звезд?

Зачем я к машинам себя приневолил,

коль мозг трепетал пред алмазами рос?

Меж сновидений мы плывем,

и меж ручьев, и меж листами.

И что-то происходит с нами.

Но что? едва ль когда поймем.

Врастаем мы в наш вечный дом

или разматываем нити?

Поток невидимых событий

течет в нас горем иль ручьем?