– Ладно-ладно, не дуйся, а то станешь похож на маленький воздушный шарик и к тебе прилетят неправильные пчелы. – видя, что Евстахий собирается впасть в крайнюю степень обиды и сославшись на то, что в него больше “не лезет” откажется пить, Леерзон решил срочно разрядить ситуацию.

Достав из-под стола несколько бумаг рукописного текста, он потряс ими в воздухе:

– Я тут, пока не ушел в загул, написал коротЭнькую пьесу, практически скетч. Не изволишь ли заслушать?

– А что, гражданка Герберг уже отказывается выступать в роли благодарного слушателя? – с сарказмом в голосе спросил Жданский.

Леерзона это совершенно не смутило и он вальяжно ответил:

– Нет, не отказывается. Просто она не всегда понимает всю глубину моего замысла, давай я лучше тебе зачту…

Леерзон переместился на колченогий табурет, точнее поставил на него ногу, откашлялся и продекламировал:

– Пьеса. Голем[53] и мандолина. Проза. Экспериментальная юмореска. Исполнитель – Леерзон! – и начал, покачиваясь.

Голем Афанасий сидел на берегу небольшой реки. Афанасий был каменный голем и он грустил. Он меланхолично отколупывал от себя кусочки и швырял их в воду, глядя на расходящиеся по воде круги. Тут, недалеко он последнего всплеска, он заметил какой-то предмет. Он был настолько несуразен, что поразил воображение Афанасия.

– О как! – зычно рявкнул Афанасий.

– Не лишено! – пискнул в ответ предмет.

Предмет, при ближайшем рассмотрении, он оказался мандолиной. Только откуда голему знать как выглядят мандолины, поэтому он уставился на нее немигающим взором и снова гаркнул:

– Что не лишено, деревяшка?!

– Твоё высказывание не лишено смысла. – пискнула мандолина, голос ее был писклявый, противный такой, деревянный.

– А вот в жизни моей нет никакого смысла… – печально ухнул Афанасий.

– Как же так?! – проскрипел инструмент.

– Хозяин, старый маг, создал меня чтоб я защищал его жизнь, а сам взял да помер, – грусно пробасил голем, – от старости…

– О как! – поразилась мандолина.

– Не лишено! – отозвался голем.

– А ты, как ты докатилась до жизни такой? – голем протянул каменную руку и выловил мандолину из воды.

– Меня сваял один мастер из груши…

– Из груши?! – перебил Афанасий. – Да-а груша у тебя что надо, зачарованно протянул он, оглядывая инструмент.

– Не перебивай! – взвизгнула мандолина. – Так вот, когда хозяин попробовал сыграть на мне, то страшно разозлился, ругался, даже рвал волосы на себе, а ночью отнес к мосту, да и запустил с размаха прямо в реку. Все орал, что у меня голос противный.

– Да ну?! – громовым раскатом поразился голем.

– Ну да! – сварливо проскрипел инструмент.

– А вот, мне вот, твой голос очень даже нравится, – смущенно произнес голем, – и груша твоя тоже ничего…

– Эй-эй! Ты что это удумал, истукан! – завопила мандолина.

– А, кстати, откуда… то есть чем ты со мной разговариваешь? – Афанасий заинтересованно стал вертеть мандолину и взгляд остановился на пышно украшенном резонаторном отверстии.

– Прекрати сейчас же! – завизжала мандолина.

– Ага! – обрадовался голем и с размаху засадил мандолине прямо в голосник.

Мандолина с треском развалилась, осыпаясь кусками грушевой фанеры.

– Развра-а-ат! Развра-а-ат! – закричала ворона Аделаида, срываясь с ветки дерева и унеслась прочь.

Слушая последние строки, Евстахий не удержался и в голос заржал, от чего из спальни вновь показалась голова “Горгоны” и начала ругаться на Леерзона нецензурными словами, невзирая на присутствие третьих лиц. Тот, услышав такое от интеллигентнейшей супруги, потерял равновесие и рухнул, опрокинув табурет. Выроненные листы рукописи закружились над столом, как новогодние снежинки.

Жданский решил, что назревает семейный скандал и лишние участники тут ни к чему. Посему он залпом закинул в себя ликер и намеревался было идти, но поднявшись с дивана, ощутил, что ноги не слушают его, они были будто ватные. Следом навалилась дикая усталость от пережитого и выпитого, глаза начали непроизвольно слипаться, а организм срочно требовал принять горизонтальное положение.

“А ведь есть что-то общее между ликером и супом…” – подумал Жданский как в тумане, от супа ему завсегда хотелось спать. Он успел присесть на край дивана. – “Нарколепсия…”[54] – успел подумать Жданский, но стоило ему слегка откинуться на спинку и силы окончательно покинули его, а сознание устремилось в пропасть.

Сознание медленно возвращалось к Евстахию – он видел себя стремительно летящим по какой-то трубе, как в аквапарке, и почему-то ощущал, что вся спина у него мокрая, а трусы неприятно врезались промеж булок:

“Леерзон меня что ли в ванну положил спать?” – вяло подумал Жданский. – “Кстати, пьеса пошловатая вышла, надо будет сказать…” – он все еще держал глаза закрытыми, ощущая похмельную пульсацию в голове. – “А что за мерзкий запах? Забилась канализация? Или, может быть, я… обгадился?!”

Немного обождав и поразмыслив, Евстахий решил, что снайпером[55] он быть отказывается, из санитарных соображений. Тем временем смрад только усиливался, поэтому он сделал усилие и решительно открыл глаза. И тут же зажмурил их снова, не веря в увиденное:

– А-а-а, очнулся, mio amico russo![56] Славно же тебя приложили! Но, сразу видно, что голова твоя к таким поворотам судьбы подготовлена – другой бы, от такого удара, копыта отбросил. Да и хорошо, что я догадался выйти следом за тобой, иначе могло бы и хуже дело кончиться. – произнес до боли знакомый голос.

Осознав, что реальность куда хуже, чем предполагаемый сон в ванной у Леерзона и продрав, наконец, глаза он испустил жалобный стон, увидев склонившегося над ним менестреля с довольной улыбкой во всю рожу.

– Я уже битый час пытаюсь привести тебя в сознание. Уже думал за телегой идти, да вот все размышлял, собственно, куда тебя: к лекарю, иль сразу на погост, – криво ухмыльнулся Паоло, – но покойников я как-то не очень… Эй, эй! Я уже почти уже решился тащить тебя к лекарю и посмотреть, что он скажет. – быстро затараторил Паоло, глядя как Жданский начал закатывать глаза и грозился снова рухнуть в обморок.

Пара легких ударов по щекам слегка взбодрили Евстахия. Паоло, покрутив головой, быстро зачерпнул из ближайшей лужи пригоршню воды и брызнул Евстахию в лицо. От прохладной и далеко не чистой водицы последний окончательно пришел в себя и проявил завидную волю к жизни.

– Ты давай-ка с погостом обожди, у меня еще планов громадье. – Евстахий приподнялся на локтях и огляделся.

Он лежал на дне канавы, заполненной мутной зловонной жижей, а рядом на корточках примостился довольный Паоло.

– А что, – брезгливо заметил Жданский, пытаясь подняться на ноги, – вытащить меня из канавы и приводить в чувство в менее отвратном месте Заратуштра[57] не позволил?

– Зара-кто-сра? – искренне удивился менестрель, отряхивая сапоги от налипшей на них грязи.

– Заратуштра, – повторил Евстахий, морщась от головной боли, – ну, практически святой Петр.

– А-а! Да нет, если бы! – просиял Паоло. – Трактирщик сказал, что у тебя может быть перелом или сотрясение, ещё что-то про кровь в голове и белую желчь говорил, но я не особо понял. В общем, лучше было тебя не перемещать, а то окочурился бы, а потом со стражей объясняться. А у Пьера-трактирщика дедушка, он коновал в деревне, так он не только животину лечит, а и односельчанам помогает. Там, вправить кому чего надо, ушибы, порезы, да ссадины. Пьер говорит, его советов в области лекарства не только сельчане, а все окрестные жители прислушиваются. А иногда даже и с других деревень приходят, если занедужит кто. Ну, за настойкой там, на куриных пятках – это от запора, или там если роды у коровы тяжелые, то тут уже поможет микстура из трав, вымоченных в моче молодого поросенка, моча троекратно упаренная, само собой, а вот если…