Евстахий, так и застыл одной ногой наружу, от такого горячего проявления благодарности, только и крякнул:

– Конечно, конечно! Всенепременнейше поставлю 5 звезд! – и пулей вылетев наружу, юркнул под арку и засеменил внутрь двора.

– Э-э-э! Я пошютиль! Шютке! – только и успел воскликнуть вслед Ашот, но его слова, эхом затерялись в подворотне, так и не достигнув Жданского.

Уверенным, скорым шагом Евстахий мчал к парадной Леерзона, с настойчивостью автогрейдера, раскидывая и подымая в воздух листву и всяческий мусор. Дойдя до двери подъезда, он с грустью вспомнил, что Леерзон, судя по слухам, должен был быть в круизе. Но чем черт не шутит, раз уж все равно приехал – можно и проверить.

"Тем более еще одной “баклажановой поездки” я точно не вынесу”. – подумал Жданский.

Подойдя к двери парадной, он долго звонил в домофон, но никто ему не открывал. Евстахий ещё больше пал духом. На счастье из парадной выходила какая-то дамочка и он, галантно придержав дверь и выпустив даму, шмыгнул внутрь. Поднявшись по лестнице на четвертый этаж, он подошел к звонкам, зачем-то вынесенным на отдельную дощечку посередине обширного лестничного пролета. Место отлично просматривалось с глазков всех квартир.

Наверное, издалека соседям проще и безопаснее наблюдать, кто же там пожаловал и, главное, к кому… – заключил Евстахий – Вуайеристы хреновы!

Отыскав взглядом звонок, с номером квартиры Леерзона, с приклеенной зачем-то сверху этикеткой от крафтового пива (видимо это должно было говорить об эстетствующей натуре обитателя) Жданский неуверенно нажал кнопку.

Прошло меньше пяти секунд, как в утробе за железной дверью что-то шумно лязгнуло, и та распахнулась. Из квартиры на лестничную площадку выкатился невысокий, грузный мужичок, неопределенного возраста, с небритым лицом и торчащими во все стороны волосами. Он был в халате, шелковом платке, мягких тапочках и уже слегка нетрезвый. В руке он держал заляпанный коньячный бокал и странную жидкость, проходившую не то на зеленый чай, не то на “Тархун”. Отличительных пузырьков не наблюдалось из чего Евстахий заключил, что таки нет, не “Тархун”.

– Итить твою мать, Никанорыч! – Леерзон, смачно икнув, растекся в лучезарнейшей улыбке, будто сам президент почтил запланированным визитом, а не Жданский в видавшем виды пиджаке нагрянул без предупреждения.

Залпом осушив бокал, Леерзон радостно полез обнимать Жданского:

– Вот уж визит, так визит! Выпьешь со мной? У меня праздник!

– У тебя всегда либо праздник, либо трагедия. Перманентный повод накатить. – съязвил Евстахий. – В дом-то пустишь?

– Стабильность! – со значением сказал драматург.

– Что? – не поняв столь исчерпывающего ответа промолвил Жданский.

– Это называется не повод, а стабильность! – все так же пафосно заключил Леерзон. – Ну конечно же заходи, дорогой друг, я тебе еще и такой уникальной вещицы накапаю – ты обалдеешь! Мне Элеонора Якубовна, жена моя, привезла из Словакии отличнейший чайный ликер. Семьдесят два градуса! Нектар! Амброзия, а не ликер! Клянусь Мельпоменой, такого ты еще не пробовал!!!

Леерзон завертелся юлой в прихожей и, наконец, выудил причудливого вида тапки, в виде открытого рта какого-то зубастого мультяшного монстра, коему полагалось в оный совать ноги и вручил сей креатив Евстахию.

– А я было к тебе сунулся, – задумчиво начал Жданский, силясь запихнуть ногу в рот плюшевому тапко-монстру, – Дык, народ поговаривает уехал, мол, в круиз, да с девицами, да на неделю!

– Поклеп! – прервал друга драматург, слегка повысив голос. – Ты же знаешь, что кроме моей ненаглядной Элеоноры Якубовны, я другими женщинами не интересуюсь!

Последнюю часть фразы Леерзон выделил интонацией и с выражением посмотрел на Евстахия. Жданский, осознав ошибку, решил срочно переменить тему. В соседней комнате подозрительно заерзал стул.

– А что она у тебя в Словакии делала? – полюбопытствовал Жданский.

– Ай, да как обычно, ты же знаешь этих пейзажистов – хлебом не корми, дай забухать на природе, да с красивым видом и назвать все это… – тут он развел руками в стороны. – Пленэр![49] Ну, хоть не с пустыми руками вернулась. Ладно, присаживайся давай, ликер будешь?

– Ликер – буду! Сегодня столько событий произошло, что определенно полезет даже спирт! После третьей точно видно будет… – обнадежил Жданский.

– Мде? И что же это у тебя приключилось? Настасья Аполлоновна таки изменила тебе с Гульцманом? Или ухватил бутылку настоящего “Луи XIII”[50] за 700 рублей у цыган в переходе? – Леерзон от души плеснул Евстахию полстакана чайного ликера, а сам плюхнулся в мягкое бархатное кресло напротив.

Кресло натужно скипнуло, принимая в объятия филейную часть драматурга. Леерзон, казалось, даже не заметил этого. Он нежно обхватил бутыль чайного ликера, словно младенца, и с интересом посмотрел на Жданского.

– Да не, все гораздо интереснее… – Жданский осторожно пригубил чайный ликер.

На вкус он был мягок, но заветные 72 градуса тут же обожгли рот и Евстахий поспешил его проглотить. Мягкое тепло приятно растеклось по пищеводу и упало в желудок небольшой словацкой петардой. Ликер был крепок, но оставлял приятнейшее чайное послевкусие во рту.

“Так и нажраться можно!” – опасливо покосился на напиток Жданский и продолжил:

– Все началось еще вчера, когда я употребил коньяк и лег спать…

Евстахий рассказал все события последних суток, из природной стыдливости опустив только момент размахивания трусами перед Настасьей Аполлоновной.

– Экая эпидерсия! – подытожил Леерзон, задумчиво отхлебывая ликер прямо из горлышка. – Может пора тебе показаться участковому психиатру, пилюлек пропишет, пролежишь, прокапаешься?

Евстахий скорчил скорбную гримасу и подумал:

“Не поверил, да еще и издевается, друг тоже мне!”

– Либо… – Леерзон даже не заметил скорбного Евстахиева лика, – происходит действительно что-то невероятное, достойное постановки во МХАТе. Сам-то что мыслишь?

– Да не знаю я! – замахал руками Жданский. – Все можно было бы списать на сон, или алкогольный бред, если б не эта проклятущая шишка. Ну не падал я, клянусь своим тухесом![51] – Евстахий чуть ли не сорвался на фальцет.

Реакция последовала незамедлительно – в соседней комнате снова скрипнул стул и из спальни показалась голова Элеоноры Якубовны с выражением крайней степени возмущенности на физиономии. Если бы она обладала способностями мифической Медузы Горгоны – Жданский с Леерзоном обратились бы в камень тотчас. Но “Медуза Якубовна” ограничилась лишь злобным шипением и требованием вести себя потише, де она медитирует, а низкие эманации[52], сочащиеся из “зала” сводят на нет все ее усилия слиться с высшими вселенскими материями. Друзья тяжело вздохнули, переглянулись и сделали еще по глотку.

– Вот что, разлюбезный мой Евсташка-Красная рубашка. Надобно тебя погрузить в сон и посмотреть, что из этого выйдет.

– Опять ты мне эту рубашку припоминаешь! – взорвался Жданский, но вовремя придержал децибелы, опасаясь экспансии негативных эманаций в спальню и жестоких последствий. – Уже сколько лет прошло, а все остришь на эту тему…

Леерзон гнусно захихикал, вспоминая эту историю, когда они учились в театральном институте. Жданский на выпускной первого курса пришел в красной рубахе с белыми петухами, позиционируя выбор своего фасона как символ свободной Франции. Все нападки на символ рьяно отметал, даже сам факт того, что “галльский петух” так же именуется “галльский золотистый”.

Изрядно набравшись и осмелев, Жданский начал приставать к преподавательнице риторики, Наталье Вениаминовне. Та как-то не воспылала ответной страстью к обладателю белых “галльских золотистых”, на красном фоне и плеснула вином ему на рубашку, от чего один из петухов сменил цвет на терракотовый или даже фрез. После такого “фурора” по институту ходил стишок: “Отдалась бы те Наташка, если б не твоя рубашка!” А самого Жданского еще целый год звали Евсташка-Красная рубашка, что страшно его раздражало и он корчил поистине эпические гримасы обиды, отчего его дразнили еще активнее.