– Я понял! – остановил не на шутку разошедшегося менестреля Жданский. – Можешь не продолжать, я понял картину. Сельский Авиценна[58] натаскал внука в лекарском деле, а тот, наметанным глазом глянув на меня, лежащего во всей этой красоте, – Евстахий махнул руками в стороны, по которым простиралась пахучая канава, – вдохнул запах миазмов,[59] выслушал тебя и выдал авторитетный диагноз.
– Так всё и было, – осклабился Паоло Фарфаллоне.
Евстахий, наморщив лоб замолчал. Он вспомнил уроки первой помощи, которые посещал перед сдачей экзамена на права. Особо ему запомнились пояснения о пользе шлема у мотоциклистов:
– Основная задача шлема – сохранить ваш мозг в одном сосуде. – черно пошутил тогда инструктор скорой помощи.
– В принципе дело говорил, так что считай ты экзонерирован! – вернул варваризм Евстахий. – Давай-ка теперь думать, как мне отмыться. Не могу же я, в конце концов, в таком виде по городу шататься – меня ни в одно приличное место не пустят.
– Экзо-что? Чудные ты слова какие-то употребляешь, Евстахий, видно славно тебя огрели, а?
– И не говори, – согласился Евстахий, потирая шишку на затылке, – Я имел ввиду реабилитирован, такое славное слово имеющее латинские корни тебе понятно, мой Италь… – тут он осекся, вспомнив, что находится в XVII веке и Италии как таковой еще, вроде как, не было. – Кстати, а ты сам-то откуда?
– Из Пизы, Тосканское герцогство, – как-то неохотно бросил Паоло, – вот только не говори, что не знаешь!
Мокрый Евстахий сидел в канаве, с грязным лицом, усиленно морща лоб, и вспоминал историю 17-го века, про которую он довольно мало читал в последнее время, больше сосредоточившись на истории набегов татаро-монгол на Русь. В данный момент, производительности генерации цепочки воспоминаний позавидовал бы любой блокчейн-генератор[60].
– Эй! Давай, выбираться из этой канавы. – толкнул в бок, обеспокоенно глядя на впавшего в ступор Евстахия Паоло.
Жданский завертел головой, возвращаясь в альтернативную реальность, и нелепо хлопая глазами.
– А ты сам-то так мне и ничего и не сказал про себя, – меняя тему произнес Паоло Фарфаллоне, – Я до сих пор не знаю – кто ты и откуда.
Фарфаллоне подозрительно посмотрел на Жданского, наконец-то вылезшего из канавы и обликом напоминающего мифического Голема, а запахом то ли обитель кожевника, с подветренной стороны, то ли классический свинарник.
Голем-Жданский сделал попытку отряхнуть хотя бы сапоги, но быстро убедился в бессмысленности этой затеи и обреченно вздохнул:
– Есть тут где помывочная, да желательно с прачечной?
Паоло, покрутив головой из стороны в сторону, кивнул.
– Вот там и поговорим! – обрадовался Евстахий.
Следуя за менестрелем и стараясь не обращать внимание на брезгливо-насмешливые взгляды прохожих, Евстахий попытался вспомнить события, предшествующие его очередному попаданию в эту альтернативную реальность. Он снова ощупал затылок и убедился, что проклятущая шишка никуда не делась, лишь слегка уменьшилась в размерах, да и головная боль, вроде, отступила. Затем он вспомнил слова менестреля о том, что тот его пытался привести целый час в чувство, в то время как его родной реальности прошел практически целый день.
“Так, к Леерзону я приехал около пяти вечера. Пока мы посидели, поговорили – прошло еще пару часов. А проснулся я около одиннадцати утра. Итого как минимум восемь часов прошло там и всего час тут. Интересненько… впрочем, а что мне это дает?” – Евстахий попытался придать смысл этому умозаключению, но внезапно ощутил резкий приступ тошноты и головной боли, которыми обычно сопровождается похмелье.
– Эй, Паоло, постой!
Менестрель остановился и озабоченно посмотрел на снова побледневшего Жданского.
– Что-то ты бледен, как смерть, уважаемый купец. Опять поплохело? – Паоло озабоченно подскочил к нему и взял под локоток. – Давай-ка, обопрись об меня, не хватало тебя еще из одной сточной канавы вытаскивать. Слушай, а может точно у тебя это… сотрясение и придется делать трепанацию? Пьер говорил, ежели череп проломлен…
– Тьфу на тебя! – сморщился Жданский. – Нет у меня никакого сотрясения, ни дырок лишних в голове. И вообще, кто придумал, что при сотрясении помогает трепанация?
– Как это не помогает?! – искренне удивился менестрель. – Вот, помню, был у графини Шарль, конюх, так его лошадь копытом, да с подковой, в лоб ка-а-ак лягнула! Так думали все – конец! Местный лекарь все какими-то припарками лечить пытался – ничего не помогало. Но, на счастье, возвращался с войны один цирюльник[61], с большим талантом к врачеванию, значит, и подсказал, мол – надо трепанацию делать. Мол, это первое дело на войне, при ранении в голову, или если булавой там приложили или припадок какой, когда трясет всего. А открытую рану, надо, мол, кипящим маслом заливать – иначе совсем конец. Ну, маслом заливать – лекарь не дал, сказал – варварство это, а над трепанацией задумался, да вроде и как разрешил. Терять-то нечего. Так цирюльник тот в момент все сделал, да и дальше поспешил, даже денег не взял – золотой человек! А Шарль быстро оправился, ага. Только вот заикаться начал и с памятью что-то все быстро забывать стал. А как не цирюльник тот, так отошел бы Шарль в мир иной и поминай как звали. Кто б тогда графине за лошадьми смотрел?
– Вот тебя бы к делу и приставила, в перерывах между бренчанием на лютне и адюльтером[62] в графской спальне. Кстати, а где ее муж-граф? На войну небось ускакал?
– А ты откуда знаешь?! – Фарфаллоне аж встал, как вкопанный и уставился на Жданского, затем растерянно продолжил. – Был старый граф. Ее довольно юную выдали замуж, уж не знаю, что там было, но как-то брачная ночь не сложилась, а потом граф уехал на войну,[63] да на ней и сгинул.
– О как! – повторил фразу из Леерзонской пьесы Жданский, приподнимая брови.
– Да, вот как-то так, – хмуро подтвердил менестрель, – вроде как и был муж, а вроде и не было. В общем, родственники скоро начали плести интриги, да и вышвырнули её обратно в отчий дом, лишив всего, разумеется.
– А что, так можно? Я имею в виду, разве это законно? – поразился своей свободолюбивой натурой Жданский.
– Когда выбор ставится между стальным клинком под ребра и подписью на бумаге – это, как минимум, разумно, – грустно ответил Фарфаллоне.
От таких откровений у Жданского ажно засосало под ложечкой:
– Давай хоть пирожок какой, али крендель купим. Вон, как раз торговец стоит, только давай лучше ты к нему подойди, а то завидев меня, он как пить дать, сбежит, а то и стражу позовет – взмолил Евстахий своего провожатого.
Паоло дошел до навеса уличного торговца и, прикупив у лоточника несколько пирожков с яблоками, вернулся к Жданскому, вручая сдобу.
– Вернулась она значит в отчий дом, вроде как и не было замужества, – продолжил повествование менестрель, откусывая пирожок, – да из огня, да в полымя! Папенька тотчас удумал сосватать ее снова, но на этот раз за кого титулом пониже, естественно ничего у Франчески не спросив, ну “порченный товар”, сам понимаешь, чего уж там спрашивать! – он глянул на Жданского.
Евстахий только махал чумазой головой, в такт рассказу, и округлял глаза. Лишь на части рассказа о подобии женского выбора, его внутренняя, шовинистическая свинья довольно хрюкнула, сам же Жданский едва заметно ухмыльнулся. Тем временем Фарфаллоне продолжал:
– Пробовал папенька сосватать ее за сына соседского барона сначала, так она ему в вино, на званом ужине, что-то ядреное подсыпала и баронет всю ночь потом провел в уборной, говорили, воплям бы позавидовал любой олень во время гона. А утром взбешенный барон умчал прочь. А баронета вроде как аж на повозке везли обратно, не до лошади ему было. Потом еще женихи были, но все ей как-то не по нраву приходились. Одного, особо настырного, даже пыталась в бочке с яблочным сидром утопить. И утопила бы, если б папеньке вовремя не доложили. Сам, ухажер-то, принял это за игру, да и сидра откушал знатно, если бы не граф-отец – так бы и остался бы в бочке, “замаринованный”. У них род хоть и знатный, но бедный, вот отец ее, граф Франсуа, и стремился всячески дела поправить, через дочкин брак. А та – ни в какую! Заявила, хочу мол настоящего мужика, а не этих либераллианов да хлюпиков изнеженных.
