Так это случалось прежде. Так это будет происходить всегда, когда я-мысль буду изрекаться в я-человеке. Какие-то частички сохранятся в памяти, как эти крупицы тепла в темноте; я чувствую их – но ими не согреться!

А сейчас – новая волна океана пришла ко мне с известием: каждый человек – Вселенная! Поэтому часы его идут только с присущей им одним скоростью. И другой проживает за три года полные тридцать или даже девяносто, когда один в свои шестьдесят не вспомнит ничего отраднее вчерашней пакости. И умереть в тридцать три как бы насильственной и мученической смертью – может статься! – прекрасно достойный и единственно возможный способа завершить свой жизненный цикл, из я-Вселенной перейти в я-Жизнь и я-человек и, наконец, в я-мысль. И так все это может удачно сложиться, что люди посчитают тебя необыкновенным и уверуют, а их потомки день твоего рождения положат началом нового летоисчисления и будут весело праздновать его в конце каждого года. Что ж, неплохой способ отметить достойного, но…

Приближается Время!

Надо быть готовым…

Другие готовятся к смерти. Это не составляет труда. Мне надо приготовиться к Жизни!

Это мучительно трудно. Ведь я могу оказаться в любой точке времени и пространства, даже одновременно в разных местах или единовременно в одном месте несколько раз. Ведь я – мысль! Откуда мне знать, кто меня подумает и где я появлюсь на свет? Это откроется мне только в момент истины – и тут же канет в забвение. Только миг я буду чувствовать, знать и понимать все!

Чаще и ощутимее накатывают встречные волны океана – моя память из будущего. Они говорят мне теперь: в миг смерти, как и в миг рождения Жизнь откроется тебе – это будет один из ее подарков: с рождением тебе даруется Жизнь, со смертью – ее Смысл! Итак…

Я есть всяко время и место.

Я – везде.

Я – есмь!

Двери моей темницы падают. Сыплется труха, вспыхивает солнечными искрами, вонзается в лицо. Грубый голос внятно поминает всех своих святых. Меня подхватывают и выволакивают наружу.

От яркого дня я слепну. От боли не ощущаю своего тела. Запахи дурманят до тошноты. Вот я и появился на свет!

Меня кладут на душистую землю, лицом вниз. Наваливают на спину тяжелое, – от чего становится трудно дышать. Первое ощущение собственного тела, – это меня начинает бить озноб.

– Что трясешься, жидовская морда? – слышу я над собой. – Замерз? Потерпи чуток. Сейчас согреешься.

Дружный хохот ласкает мой слух.

Меня поднимают. Я прикручен к столбу. Веревки натягиваются, – и когда кажется, что сейчас мои плечи выскочат из суставов, я упираюсь задом в прибитую заботливой рукой перекладину, как бы сажусь на нее верхом. Хорошо!

Столб ударяется о дно готовой для него ямы, – и я чуть не слетаю со своего места. Меня с терпеливой заботой возвращают в удобное положение. Спасибо!

Я чувствую, как закрепляют столб, набрасывая в яму острые камни. Столб становится продолжением моего тела. Камни царапают его, когда их начинают трамбовать. Они сжимают меня своими шершавыми и холодными лбами.

Надо потерпеть.

Меня все еще бьет дрожь. От нее я снова сваливаюсь, и снова меня возвращают на место и ради простоты и надежности, – я понимаю: в моих же интересах! – привязывают к столбу туловище. От этого становится не совсем удобно, потому что теперь, перехваченный на груди веревкой, я не могу, как это делал прежде, наклоняться вперед, чтобы не ломать вывернутые за спину и закрепленные довольно высоко руки. Я не знаю, как сообщить об этом своим доброжелателям, потому что говорить как следует еще не научился. Но тут один из них догадывается о моих затруднениях я немного ослабляет узел. Благодарное тело отваливается от столба.

Слезы умиления заполняют мои полуслепые от дневного света глаза. Какие… Какие все-таки люди… Внимательные! Добрые! Отзывчивые!

Умытый теплотой заботы и собственными слезами я прозреваю. Гримасой, взглядом, дрожью – всем своим видом! – я тороплюсь выразить моим благодетелям признательность. На худой конец – пытаюсь уловить их взгляды. Но голова моя бессильно свешивается вниз, – и я вижу только собственные грязные телеса, ссадины на коленках да кучу мусора под столбом. Люди добрые!..

По правде, других я и не встречал в своей жизни. Ведь я практически родился здесь, на столбе. С ним у меня связаны самые первые и яркие впечатленья. Я, конечно, понимаю, что не все люди такие, как мои покровители, – я не наивный! Мне просто повезло. А если бы нет? Что стало бы со мной? Страшно подумать!..

А что это за мусор внизу? Щепки, палки, бумажки? Надо прибраться, а то вдруг кто-нибудь посторонний увидит такой беспорядок и составит о нас превратное представление…

Ax, вот оно что! Просто эти люди складывают под столбом костер для тепла. Что ж, спасибо, самое время! А то солнышко что-то совсем не греет сегодня. Вот и дымок полетел игривой завитушкой вокруг столба…

Как же хорошо жить на белом свете, дорогие товарищи!

– …странная мысль: чтобы попусту не суетиться в этой жизни, надо почувствовать себя бессмертным. Хотя бы условно.

– А я и так три жизни проживу. Мне хватит! – заявил Вольдемар. – Ты, Додик, эту мысль лучше товарищу Сергею подари.

– Дарю, – скромно преподнес Давид свой подарок.

– Не требуется! – буркнул в ответ Серега.

– Не слышу вашего спасиба, сударь! – подставил ухо Волька.– Или наука не впрок пошла? У нашего робингуда насморк?

– Отвали, а? Не надоело?

И Серега отошел к одежде и принялся натягивать брюки.

– Ты чего, Серень? – подошел к нему Давид и тоже стал одеваться. – Он же пошутил. Он же сам из-за Ништячки с Денежкой бесится. Ты тоже пойми.

– Ну, давай теперь кидаться на всех из-за этого, – проворчал Серега примирительно.

А Волька, глядя на него, ощутил, как в нем самом стремительно нарастает удивительное и непривычное чувство – нежность, первый и последний раз в жизни (этакая испепеляющая нежность) – к Сереге, Давиду, к самому себе, ко всему миру – настоящий взрыв! Это чувство срочно потребовало новых, более достойных объектов приложения, и бедный Волька обвел мокрыми глазами просыпающийся окоем, достойных не обнаружил и от бездействия и неприложимости чувства задохнулся. Безжалостный воздух ворвался в его легкие, попытался разодрать их, взорвать недостойного, и, если бы такое произошло в ту минуту, Волька – честное слово! – почувствовал бы облегчение и радостно умер. Но этого не произошло. Выгоревший изнутри, он раздвинул во всю ширь свои длинные жилистые руки и с диким ревом бросился на своих друзей. Он схватил их за неготовые к борьбе выи, повалил и устроил «куча-малу»…

…Потом они братались, вскрывая себе вены кончиком острого волькиного самодельного кинжальчика и смешивая кровь в найденной здесь же склянке (волькина идея братания заключалась в поочередном выпивании перемешанной крови).

– Разметает нас теперь житуха-бытуха! Растеряемся и позабудем друг друга! – опечалился Серега после акта братосочетания.

– Не боись! – отозвался Вольдемар. – Как разметет – так и вместе сметет! Мы же пыль на ветру.

А Давид выступил поэтическим подвывом:

– Мы скованны узами дружбы! Мы цепи готовы порвать, покинуть узилище это и одинокими стать.

А Волька вскочил на ноги и заорал:

– Долой все чувства! Кроме самых чистых! Самых искренних! Самых сильных! Все, все, все! Кроме направленных к самому себе!

А старуху Василису в это время вели под руки по Вокзальной улице двое ласковых санитаров, и машина «скорой» тихо катила следом. Печальный и скорбный, дом психиатрической лечебницы был здесь же, на Вокзальной, – грязно-желтый пятиэтажный куб за бетонной оградой. Всю короткую июньскую ночь санитары потратили на розыск несчастной, пока случайный донос не вывел их на нее, – и вот теперь, усталые и довольные, они, с чувством исполненного, предвкушали близкий отдых и крепкий чай. Пациентка была хорошо известна (не первый раз совершала свои выходы в город) и за ее поведение можно было не тревожиться…