– Ну что, Василиса, очухался там этот Шмага?

– Волик, ты его чуть не застрелил! – укоризненно басит Василиса.

– Что значит – чуть?

– Он-то очухался, но говорит… Да оно и так видать… Глаз ему краской вышибло. Загустел краплак. Давненько не шутили, Волик. А тут – ты, без проверки. Мог бы и застрелить. Загустел краплак-то!

Вольдемар оборачивается к старухе, говорит с досадой:

– Загустел? Черт! Что врач? Кто краску готовил? Удавлю! Ничего доверить нельзя.

– Краску-то я сама готовила. Дак это когда было-то, Волик! А что – врач? Отморгался глаз – все! А этот… Шмага… грозится…

– Что-о? Я ему погрожусь! Глаз, говоришь? Дай ему пару штук, чтоб не ныл. А не то я сам пойду… Он у меня и ослепнет и оглохнет!

– Не надо. Что он тебе? Нельзя людей обижать, Волик. Дай пятьдесят.

– Это не человек – Шмага!

– Все мы люди, Волик.

– А, старая песня! Иди, Василиса, без тебя тошно.

– Все еще убиваешься? Поделом. Маргарита того стоит.

– Замолчи, старуха. Я ее не неволил. Сама пришла.

– Дурак! Кого обмануть решил? Сама! Дак и потом – сама! И муж ее – сам!

– Молчи! Ведьма… Иди! Умоляю… Ну?!

Вольдемар выхватывает из ножен саблю и замахивается. Старуха отстраняется и замечает строго:

– На кого руку подымашь!

Вольдемар опускает саблю.

– Прости, Василиса. Уходи.

– Ладно. Только за Шмагой целая банда. Дай ему полста. Не обижай. Мне за тебя спокойней будет.

– Спокойней не будет. А с бандой пора кончать.

– Не теперь. Ублажи сначала. Он ведь – дрянь-человек.

– То-то же. Ладно. Дай, сколько хочешь, только убирайся!

– Иду уже! Ишь, разошелся, говорун…

Когда старуха Василиса уходит, Вольдемар принимается крушить саблей все, что попадается под руку. Отшвыривает саблю. Пытается распахнуть окно. Рвет ручку. В конце концов окно распахивается, и за ним оказывается обыкновенный городской пейзаж с высоты пятого этажа: большая улица большого города, вдоль дороги сидят черные сугробы, идут и стоят на перекрестке люди, грязные автомобили льют грязь на ретивых и осторожных и друг на друга. Падает мокрый снег с дождем. Начало весны.

Ночь июньская тлела сигаретами, – а они бежали с выпускного бала, будто хотели догнать или скрыться, но никакой погони за ними не было, и никто от них не убегал. Это летящий впереди всех долговязый Вольдемар (по кличке «Моцарт») завораживал и заражал друзей лихорадочной целеустремленностью, тянул за собой, как игрушечных на веревке, и они привычно тянулись – атлет Сергей (школьная кличка «Байкал») и щуплый Давид Рот по прозвищу «Jesus Christ Super Star».

На этот раз Волька не понимал, куда они несутся, ради чего кинули веселую компанию и каким образом можно будет оправдаться – хотя бы перед Веркой Денежкой, Олька Ништячка обошлась бы и так.

Эх, прощай школа!

Отец и сын, и дух,

и беспокойный бес,

Я сам себя тащу

Из петли в небеса.

Я все-таки взлечу,

Преодолев свой вес,

И снимутся вороны,

не доклевав глаза!

Беспокойный бес наяривал, видимо, вовсю: ноги несли сами.

Так они вылетели к железнодорожному полотну, пробежали вдоль него до шоссейного моста через реку и железную дорогу (шоссе соединяло город с загородным парком), спустились к реке, торопливо разделись и с криком и хохотом бросились в воду. И тут же остыли и замолчали, – река разъединила их. Волька от досады на себя и на весь этот бессмысленный галоп стал мощным брассом выбирать вправо, против течения, под мост и на середину. Серега держался на месте, едва шевеля руками-ногами; он успел заметить осторожные сигаретные огоньки и теперь, на всякий случай, не хотел далеко отплывать от брошенной впопыхах на берегу одежды. Давид лег на спину, раскинул по воде руки и ноги – и так, медленным крестом, начал тихо сплавляться вниз по течению, кружа себе голову звездоворотом.

…я сам себя тащу из петли в небеса;

я все-таки взлечу, преодолев свой вес…

Внезапный крик – о помощи! – снова соединил их вместе.

Серега выпулил себя из воды и первым, не раздумывая кинулся вверх, в копошащуюся под мостом темноту. Следом уже поспевал на длинных ногах Вольдемар. Давид выбрался гораздо ниже и теперь бежал по откосу, накалывая ноги, подпрыгивая и хватаясь то за пятку, то за носок.

Под высокими сводами моста три молодые энергичные женщины избивали терпеливую крепкую старуху. Ее белая в черной крови рубаха, как и белая же юбка, пузырилась и опадала парусными клочьями, а сама она утлым корабликом перелетала от одной фурии к другой, бежать не пыталась, на удары не отвечала, но держалась твердо, на помощь больше не звала – вскрикивала негромко, когда особенно сильно доставалось, сгибалась и разгибалась, прикрывая голову и другие важные части тела.

Серега с ходу ворвался в этот «бермудский треугольник», отшвырнул одну амазонку, ухватил поперек другую, – да тут третья развернулась и со всего маху шоркнула его кулаком в нос – ну кувалдой по наковальне! Весь мир вспыхнул и зазвенел.

Когда сияние потухло, молодых женщин поблизости уже не было. Ночь потемнела с лица и ощерилась багровой ухмылкой, – это выползал на небо краснеющий в последней четверти месяц. Старуха без суеты полоскала прямо на себе свою изодранную рубаху. Серега зашел по пояс, холодил разбитое лицо смоченным носовым платком. Кровь не унималась. Вокруг бродил, сострадая и переживая от бессилия помочь, тонкий во всех отношениях Давид. Волька с глубокомысленным видом стоял над своей одеждой, не одевался; стоял, стоял – да как вдруг повалился навзничь, как захохочет!

– Дурак ты! – обиделся на него гнусаво сквозь платок Серега.

Тут прыснул неожиданным смешком Давид, а Серега захлюпал носом, но не засмеялся, затаил обиду, и Давид почувствовал это и поперхнулся. А Вольдемар был уже спокоен, – сел, обхватив колени, уставился на ползущий месяц и спросил громко:

– Слышь, старая, а за что это они тебя?

– А за гаданье-предсказанье, – без определенной интонации отозвалась старуха басом.

– Это как же? Не сбылось, что ли? Обманула?

Старуха вышла из воды, отжала на себе лохмотья и неторопливо подошла к Вольке, встала над ним. Волька с удивлением отметил, что хоть и была она во всем светлом, а все равно казалась черной – темнее ночи, прямая и крепкая, как железнодорожная шпала.

– От чего же – не сбылось? – усмехнулась она. – Сбылось. Точь-в-точь!

– И что же ты им такого наколдовала?

Старуха уселась рядом, переспросила как бы для разгону:

– Наколдовала-то?

И вдруг закричала:

– Эй, паря, кончай кровь лить! Вылазь на починку. Вот так.

Серега без разговоров повиновался.

– А наколдовала-то? Да на что человек способный? Угадать да помочь. Не боле. Не Господь. Раз угадал – значит, предвидел, ясновидящий. А кто помог – остановил или подтолкнул – тот заклятье положил, колдун. Ну, как там дела, паря?

– Действительно! – приподнялся на локте Серега. – Перестала!

– Ну и славно. Руками-то не тронь. Полежи еще чуток. Вот так. Молодец. Послушный. Далеко встать даст – послушание-то.

– А сама-то ты колдунья или ясновидица? – не отставал Волька.

– Ишь, прыткий! Перемешано в жизни-то. Слово – оно двояко действо имет. Вот скажу какому: помрешь завтра! А он возьми да и помри. Что это будет, как по-вашему?

– Стечение обстоятельств? – предположил несмело стоящий в мокрых трусах Давид.

– Как же! – усмехнулся Волька. – Сама его и кокнула потом.

– Есть доля в твоих словах, – согласилась старуха. – А быват-то как? Скажу: помрешь! Да токо просто так – кому ни попадя – тако слово не брякну. У каждого есть свой кровоток в душе. И если подойти внимательно, то и знать сумешь, где там у него место узко. На то и бей! Вот так. А уж какому дам это мое слово – тот и почнет его думать и переживать. День, ночь, день. А к тому-то вечеру, Бог даст, и опрокинется-а!!!