Мальчик тихо вошел в комнату архитектора (Юрий Петрович сидел за столом и что-то писал) и деликатно постучал в дверь с внутренней ее стороны.

— Дядя Юра, можно войти?

— Вопрос твой считаю праздным, поскольку ты уже вошел! — сказал дядя Юра. — Что скажешь, дружище?

Тимофей молчал.

— Почему у тебя физиономия такая печальная, Тимоха? — спросил дядя Юра. — Набедокурил, а теперь попало! Так?

— Я не бедокурил, мне книжку подарили!

— Факт скорее радостный, чем печальный!

— Дядя Юра, а можно вам картинки показать?

— Ну, показывай. Только поскорее: я, брат, занят очень. Давай твою книжку!

Дядя Юра взял у Тимофея книжку и раскрыл ее на первой странице.

— Ну, что тут у тебя заело?

— Вот это! — сказал Тимофей, ткнув пальцем в первую картинку.

— Так!.. Ну, это конь с красивой, понимаешь, гривой. Он перепрыгнул через речку и сделал «свечку». Все нормально. Вот, понимаешь, какой конь игривый тебе попался!

— Он не игривый, он хвастун!

— Это как понимать?..

— Я смотрел, смотрел — никакой нету свечки! Где же свечка, дядя Юра?!.

Архитектор усмехнулся и сказал:

— Он на задние ноги поднялся и стоит. Это называется по-лошадиному сделать свечку. Понимаешь?

— Нет! Я по-лошадиному не понимаю. А он даже и не конь совсем! Я видал — кони похожи на лошадок, на которых милиционеров по улицам катают. А этот на Валета похож!

— Да-а… ты прав, Тимофей! Есть в этом коне что-то собачье! А это что? «В синем небе там и тут…» Странно! Почему же это синее небо такое зеленое?

— И тучки как гуси. Правда, дядя Юра?

— Да тучки тоже… подгуляли. Какие-то мешки с мукой, а не «вечные странники»!.. А что это за чудовище?

— Это дворник дядя Федя! — сказал Тимофей и, так как именно эта картинка взволновала и задела его больше других, стал горячо объяснять Юрию Петровичу: — Тут написано, что он сильный-пресильный. Сильней, чем три медведя. Это наврали. Он даже совсем и не дворник, он из зоопарка убежал. Наш дядя Вася лучше этого. Наш дядя Вася красивый и игривый! Он мне метлу вчера давал поиграть.

Юрий Петрович приблизил картинку к близоруким глазам и сказал не Тимофею, а как бы самому себе:

— Налицо, как говорится, искажение образа дворника!.. Вообще, конечно, безобразие! Кто издал-то эту книжицу? Райпромтрест Зареченского района! Понятно! Руки им надо пообрывать за такие книжки для детей! Знаешь что, Тимофей, я тебе сейчас выдам конфету, и ты ступай к себе, а через час приходи, потолкуем о том о сем. Я пока поработаю. Идет?

— Идет!

С конфетой за щекой и с книжкой в руке Тимофей довольно независимой походкой вошел в комнату, где сидели мама и тетя Надя. Гостья привлекла к себе мальчика и умильно сказала:

— Ну, скажи, Тимочка, понравились тебе картиночки?

Тимофей диковато молчал, перекатывая языком леденец за щекой.

— Почему ты молчишь, Тима? — строго сказала мама. — Скажи тете Наде: «Спасибо, мне понравились ваши картинки!»

— Наш трест много таких книжек с картинками выпускает! — вставила тетя Надя. — Для таких хороших деток, как Тимочка!

Тимофей поднял на гостью ясные, внимательные серые глаза и сказал внушительным, авторитетным голосом дяди Юры:

— Руки им надо пообрывать за такие книжки для детей.

Лицо у тети Нади вытянулось, а рот раскрылся, и было похоже, что он никогда больше не закроется. Тимофей засмеялся, но вдруг увидел мамины глаза, мечущие гневные молнии, и смех замер у него на губах. Он от испуга даже выронил леденец изо рта.

— Негодный, невоспитанный мальчишка! — сердито сказала мама, вырвала из рук Тимофея книжку, и не успел мальчик опомниться, как уже стоял за шкафом в позорной позе — носом в угол.

Мама и тетя Надя продолжали громкий, взволнованный разговор у себя в комнате, и Тимофей услышал, как тетя Надя сказала:

— Анна Аркадьевна, я понимаю, что конь… немножко смазался. А синяя краска у нас всегда почему-то выходит зеленой… Да, да, тут тоже смазалось! Но это же по техническим причинам, Анна Аркадьевна, мы же не виноваты!..

Стоять в темном углу было очень неприятно, и Тимофею стало жалко себя. Он захныкал. Сначала он хныкал тихо, чтобы мама не услышала, а потом вошел во вкус, захныкал громко и сам не заметил, как разревелся. Он даже не услышал, как в комнату вошел вернувшийся домой папа. Он тронул Тимофея за плечо и строго сказал:

— Мама тебя правильно наказала. Разве можно так со взрослыми тетями разговаривать?

Тимофей продолжал плакать.

— Почему же ты так ревешь?

И Тимофей ответил, захлебываясь слезами и шмыгая носом:

— Я не ви-новат, что реву! Я… по тех-ни-че-ским при-чи-на-а-м реву!..

1952

Нигде так много не курят, как в редакциях и издательствах.

Литературный труд располагает к курению. Сочиняя, писатель курит, дабы помочь вдохновению. Редактор, зарезав его рукопись, тоже курит для того, чтобы притупить неприятное чувство, похожее на ту брезгливую жалость, какую испытывает повар, полоснув ножом по горлу петуха, обреченного стать пожарскими котлетами.

Но больше всего курят в литературных консультациях, в этих маленьких чистилищах, куда начинающие писатели в возрасте от пятнадцати и до семидесяти пяти лет приносят свои стихи, поэмы, рассказы и романы и получают ответы, как правило, в стандартно обтекаемой форме. Иногда здесь крупинкой чистого золота блеснет талант, но отходы — огромны.

Кабинет заведующего литературной консультацией издательства «Факел» ничем не отличался от других подобных кабинетов. Он был прокурен так, что даже уборщица тетя Настя — уж на что выносливое создание! — и та однажды потребовала в качестве спецодежды противогаз, чтобы в безопасности произвести уборку. Издательские остряки уверяли, что в этом кабинете все курят — даже бронзовые львы на ручках кресел, даже хмурые классики на портретах. Они курят ночью, когда в издательстве никого нет и лишь голодные мыши, постукивая острыми коготками по паркету, нарушают ночную тишину.

…Свой рабочий день поэт Антон Трофимов, заведующий литературной консультацией «Факела», как всегда, начал с того, что закурил сигарету «Астра». Настроение у поэта было отвратительное, и к тому были веские причины: у него давно уже не ладилась начатая поэма. За широким окном кабинета в полном несоответствии с настольным календарем скучно кружились белые мухи запоздалого снега, навевая тоску на нежную душу Антона Трофимова. Он докурил сигарету, вздохнул и с отвращением подумал, что начавшийся день не сулит ему ничего хорошего. Сейчас начнут являться посетители. Придет какой-нибудь начинающий сорокапятилетний графоман, начнет нудно жаловаться на журналы, которые отвергли его повесть из производственной жизни банковских инкассаторов на тридцать восемь печатных листов, станет, заглядывая в лицо просящими глазами, доказывать, что эту повесть необходимо издать отдельной книжкой, и будет курить, курить, курить! Или явится поджарая, краснощекая, седая дама и скажет, что она написала стихи о страсти, которые нужно немедленно издать, потому что «наша молодежь не умеет красиво любить». Она громко — до боли в висках — примется читать свои ужасные вирши и тоже будет курить, курить, курить!

В дверь кабинета робко постучали.

— Войдите! — поморщившись, сказал Антон Трофимов.

Дверь отворилась, и в кабинет заведующего литературной консультацией вошла… Весна.

Когда-то художники иллюстрированных журналов изображали Весну в виде молодой привлекательной женщины в легкомысленном хитоне с разрезом и с венком полевых цветов на неправдоподобно красивой головке. Обычно на таких рисунках Весна куда-то мчалась на нарядной колеснице, в которую деликатные иллюстраторы запрягали не вульгарных кобыл, а белоснежных лебедей.

Весна, вошедшая в кабинет Антона Трофимова, была одета не в хитон, а в стандартное, видавшее виды пальтишко с воротником из меха не то домашней кошки, не то дикого кролика. На голове у нее был не венок из цветов, а лиловый берет, придававший чертам ее несформировавшегося чуть скуластого, симпатично-курносого лица выражение детского доверия к миру и его обитателям. Несомненно весенними были ее глаза — два бирюзовых озерца, такие чистые, что были видны все камешки, лежавшие на дне души их владелицы.