– Дуй-ка один, Нефёдыч! Туда езды-то минут семь-восемь. Чай, не заснёшь!

– О! Скажу затрахторь трюлёвошный на зоне. Закемаришь в ём не в кипеш, бывало, а он мордой в пенёк и упрётся, да и взаглохнит, и ништяк. А тута жа, в натури, саша́, асвальд, куветьи по всторонам…

В его доме перестали толшиться урки. Наступило спокойствие, если не благолепие. Мамонт обзавёлся пижамой и, сидя со мной вечерами на скамейке, пытался говорить на человеческом языке. И вообще стремился походить во всём на «магнатов». Кушал он в ресторане, а после обеда делал в парке небольшой променад. Затем напивался где-нибудь и дрых до вечера. По сравнению с тем, каким он был прежде, Мамонт стал скрытен и молчалив. А если и разговаривал со мной, то о какой-нибудь чепухе.

– Как падки люди за барахло! – рассуждал он, зевая и почёсываясь. – Оставил мне снаследье Налимка – и враз меня на кутке зауважали. Но не все. Недавно мент опять приканал: изьвинити, Мамонт Нефёдович, но откеля у вас застаринная, ажникскитайскаяспанфороваяспосуда? А снаследье, товаришш вскипитань! За брата, за Инуярия! В натури! И завещанье Налимово ему в рыло! Да коньяку спузырь…

Случалось и так, что даже в обычных обстоятельствах Мамонт вёл себя совершенно непредсказуемо – и примитивно крайне, это само собой, а то и глупо. В один из вечеров на скамейке за «чифой» он вдруг прервал сладкие воспоминанья о дикой юности и поманил сопливого мальчонку из пробегавшей мимо ватаги. Мамонт, кстати, всё время нашего чаепития крутил на пальце довольно длинную и массивную цепочку красного золота. Да я уж как-то не удивлялся. Мамонт весьма обыденно обратился к сопляку:

– Вишь вот ет-ту цапочку-то смедныю, патсан? Хошь иё сполучить?

– Ага.

– Тока, вот, я тия вспоперёк лопаток ей огрею, на спытку, а опосля андам! Ни взлаишь если! – мальчишка шмыгнул носом и убежал, и Мамонт тотчас же о нём «спозабыл», сосредоточиться на чём-либо он, как и прежде, умел далеко не часто. – Тритьёводни ет-то я…за сьпивом в ончирить встал… и ет-то… мотаю цапочкой-то со скуки… И какой-то хрен цоп за иё! Ни дал, вырвал… да по харе иму цапочкой-то!

– Нефёдыч, а цепь-то, ведь, не медная вовсе! Золотая!

– О! – Мамонт моментально скрыл драгметалл в кулаке и упрятал в карман пижамы. И лишь после этого издал привычные дополнительные звуки – то ли плач, то ли смех.

– Ну, ты и позабавил меня, Нефёдыч!

– Вота я адиёт… Дурак… Эт скока дён я на людя́х цапочкой играл?! Срыжьё-то следоват кочумать! А я и в ристараньях иё мотал, и в ет-той… как иё… спозабыл… О! В спостригации!

– В парикмахерской?

– Ну да. И де тока, де тока я ни сьвитился…Золотое литьво за смедь даржал!

Почти каждый день к нему приезжали одетые по последней моде торговые барбосы из больших городов. Но эту мелочь Мамонт даже и в дом не приглашал – загонял им антиквариат прямо на садовой тропе. Засветиться он не боялся: забор у него был высокий, и сад просматривался только из наших окон. Мамонт выволакивал из сарая ящик, культурно восклицал «о!» и шествовал домой с пачкой денег. Но чаще происходило так, что сначала слышался треск вскрываемого ящика, а потом антиквариат выволакивался в мешке.Иногда Мамонту ассистировал красномордый и расторопный Керя.Однажды разнёсся слух, что отец-покровитель окрестных алкоголиков и пуп кутка – начальник винцеха – проворовался в прах и для возмещения убытка взял у Мамонта полста тысяч под чудовищные проценты. Я склонялся к тому, что слуху этому можно верить. Деньги в этой дикой среде вращались совершенно немыслимые, «лучшие люди» города с апреля и по ноябрь улетали в пятницу к морю, а воскресным вечером прилетали – с семьями, собачками и котятами.

Вскоре Мамонт сошёлся с породистой крашеной блондинкой. В последние годы она была ресторанной директрисой – именно у неё и обедал Мамонт, а в глупой молодости окончила театральное училище. Приёмы игры не растеряла, и Мамонт возлюбил её страстно. К великому нашему удивлению, он позвал нас на свадьбу. Перед гульбищем, которое имело быть в ресторане, совершили автопрогулку за город. Я возглавлял кортеж, вёз невесту и жениха. Рядом со мной восседал наодеколоненный, в шерстяном английском костюме Мамонт. Сзади, под мощным боком невесты, попискивала моя жена. Отросшие седоватые космы Мамонта были по-молодёжному взлохмачены. Когда он поворачивался к невесте, я видел в зеркале его профиль. Мамонт плакал от счастья. И надкушенный его нос морщился, словно хобот.В машине громко звучала музыка в стиле «ретро», в тишине Мамонт не ездил. К тому же, он любил подпевать певцам и певицам, но, будучи не в силах запомнить даже простейший текст, дичайше врал – вот и сейчас, к примеру:

Не для тия ль, дак, в саду моем вишки

Рано што-т начали спеть…

Жена хихикала, а невеста восторженно наслаждалась басом Мамонта, глубоким и сильным.Песня кончилась, завелась другая – и Мамонт вновь заревел:

Али я в твоей судьбе

Ничаво таперь не значу?

Удоржусь и не заплачу!

Спозвони мне, спозвони!

Эту песню Мамонт любил особенно: недавно он провёл домой телефон. И названивал ежечасно – с антикварами сообщался междометиями, с друзьями «по фене», с невестой как бы прилично. Следующий за нами автомобиль вёл засупоненный в зарубежную замшу Керя.Посаженным отцом жениха был сам начальник винцеха. Мы с моим директором были дру́жками, а Керя – аж тамадой. Мамонту ужасно хотелось, чтобы свадьба прошла «аньтилигенно», и он несколько раз тайно со мной советовался. Уверял, что «за своих» он надеется – люди вполне культурные. И точно, приглашённые урки были отобраны по принадлежности. Они вежливо улыбались, сидели величаво, как лорды, пили «сухость» маленькими глотками и зорко присматривали друг за другом. Гости со стороны невесты, на которых с непривычки не надеялся Мамонт, тоже не ударили лицом в грязь: уж кто-кто, а торговые люди вести себя за столом умеют. Когда поздравляли «молодых», к Мамонту подскочили две дочки и два зятя невесты. Они по очереди бойко расцеловали «папу». Он прослезился и заявил невесте, что всё его состояние со временем будет «ихое». Перед свадьбой я ломал голову, чем бы удивить жениха: никакие подарки не годились, у Мамонта было всё. И я додумался подарить ему перочинный ножик. Когда-то в армии мне вручил эту вещицу – от себя лично – наш генерал, восхитившийся мной на автогонках. Ножик был астрономически дорогой, швейцарский, со множеством прибамбасов, а два его лезвия особой стали вовсе не нуждались в заточке и без усилия рассекали подброшенный лист бумаги. Но главное – на перламутре ручки ножа горели золотом генераловы инициалы и слово «майор». Генерал, конечно, был когда-то майором, но никак не мог знать, что его инициалы совпадут с инициалами Мамонта-лжемайора. Вручая подарок, я продемонстрировал гостям фокус резания бумаги в воздухе.И громко прочитал надпись на перламутре.

Медовый месяц молодожёнам взбрело провесть на юге. Вместе с нимирадостно подхватились туда мой директор и начальник винцеха с жёнами. Мамонт настойчиво приглашал и нас – с условием, что я пригоню туда его машину. Все расходы на наше содержание он охотно брал на себя. Но это было уж слишком. Одно дело – по-соседски погулять у него на свадьбе, но совсем другое – стать его служкой. Я ответил ему, что захворай он – я, пожалуй, и отвёз бы его на юг, а машину не погоню. Мамонт, вместо того, чтобы разозлиться вконец, к вящему моему неудовольствию зауважал меня ещё больше. Добавил даже, что пошутил, что я для этого дела не гожусь, а машину отгонит Керя.И что Керя уже три раза мотался «на в юга», «свёз туды околь аж кубометра капусты и рыжья». И сторговал Мамонту «ет-та, вилу в два етажа». Сейчас там Ванька Плаха на шухере на мазлах сидит, весь в дорогом прикиде. Здесь-то у него родни нету, а Мамонту он «завсигда браток», оба они сиротки. Разговор наш происходил на улице, у ворот. Тотчас, как собака на свист, явился Керя с портфельчиком в грубой лапе, очень не сочетавшимся ни с фигурой Кери, ни с его красной мордой.Молча расселись на скамейке – и Мамонт вдруг объявил: