Он был ровесником века, но время на него не работало. Взгляды его вполне зависели от первотолчка, полученного от уроженцев торгового села Маклаковки. Ни читать, ни писать не мог, но никогда об этом не сожалел и не испытывал в грамоте никакой нужды. Когда смотрел телевизор, не понимал связи событий в фильмах. Видел какие-то отрывки, секундные эпизоды и обязательно сопровождал их репликами, вроде: «О! Баба вон пацанку свою укачиват!», «О! Мент в кибинет взаходит! Кажись, майёр, падла!», «О! За сполитику снове ботают!». Передачам об искусстве и литературе давал краткое и отвратительное определение: «Склизь гонют!». Никогда им не выключаемое, орущее до полуночи электронное чудовище ничуть ему не мешало. Сидя как-то у него за чайком, я отвлёкся на знаменитого дирижёра, в тот раз особенно энергичного. «Ён ет-та… ён лабухам своем машет, натырку даёт, – странно пояснил собеседник, – шибче, мол,дуйте! Шибче!». Телевизор был ему непривычен.
Имя он носил дикое – Мамонт и в молодости явно этого зверя напоминал. Я познакомился с ним в шестидесятых, когда он начал уже ссыхаться необратимо, легчать телесно. Кончик носа был у него полуоткушен – на толстой коже явственно различались зажившие следы чьих-то острых зубов. Задубевшее лицо, изборождённое шрамами и глубокими, резкими морщинами, делилось на несколько квадратов и треугольников и казалось составленным из глиняных черепков. При взгляде на эту физиономию сама собой приходила мысль, что никакой парикмахер за неёне возьмётся. Однако Мамонт Нефёдович – за ним водилось и отчество – на спор за полстакана брился без зеркала перед толпой изумлённых мужиков. Причём делал это с успехом и топором, и ножом, и стекляшкой от разбитой бутылки, и расплющенным, наточенным о кирпич гвоздём, и чем возможно –да чуть ли ни чем попало. Но особенно виртуозно действовал бронзовой трёхкопеечной монетой, наполовину сплющенной под вагонным колесом на рельсе и затем отточенной на оселке острее бритвы. Рубаху в брюки заправлял только спереди, да и то не всегда, воротник и манжеты не застёгивал. Стригся первое время по-лагерному коротко, «под ёжика». Обувался нелепо – например, в сандалии при пальто и малахае. Шарфов и перчаток не признавал, а скорее даже не замечал их отсутствия. Его безграмотность меня занимала, и я как-то за чаем полюбопытствовал: а ты, Нефёдыч, расписываться-то умеешь хоть? Он гордо показал паспорт. Роспись представляла собой спираль, похожую на букву «О» и переходившую затем в волнистую линию.
– В слагири один фраирь снуучил, – небрежно пояснил Мамонт.
Не знаю, для чего судьбе понадобилось свести меня с этим монстром. Мы с ним довольно долго были соседями. Нам с женой посчастливилось снять частный дом на окраине, за который мы отваливали приличную по тем временам для глухого райцентра сумму – пятнадцать рублей в месяц. Нам шёл тогда двадцать четвёртый год, ни образования, ни толковой специальности у нас ещё не было, но мечты и желания, как это и положено в молодости, опережали наши возможности. Наш сынишка жил на два дома: и у нас, и у моих родителей на той же улице, и привык к этому, и нам ничего не оставалось, как околачиваться поблизости. Снятая нами квартира была по счёту третьей и тоже временной. Хозяйка её, престарелая бабка-мусульманка, уехала в Москву к сыновьям. А уж надолго или накоротко – на то была её воля. Мусульманский домик был небольшой и почти сплошь состоял из окон. В простенках красовались привезённые бабушкой с базара из Казани зелёные стёкла в деревянных лакированных рамах. На зелёном стеклянном поле сиял золотом непонятный арабский шрифт – стихи из Корана. Мутное старинное зеркало над столом было испещрено памятными заметками, оставленными богатыми бабушкиными сыновьями. Памятки эти, по всему судя, выцарапывались алмазнымперстнем:
«Сяит был здесь 15.9.61».
«Руслан был здесь 2.5.62».
«Айся был здесь 1.4.63».
«Сяит был здесь 1.5.63»…
Надписи повторялись многократно и занимали чуть ли не половину зеркала. И теперь, спустя много лет, причесываясь перед зеркалом по утрам, я вспоминаю имена этих людей.
До пришествия Мамонта нашим соседом и соседом моих родителей был его старший брат Януарий по прозвищу Налим. Мои родители переехали в райцентр недавно, людей как следует не узнали и поэтому не догадывались, что дед Януарий нам земляк. Лишь после того, как я упомянул имя соседа, отец рассказал мне, что Януарий эмигрировал из Маклаковки ещё при царе, а при нэпе содержал в городе магазин и тарантасную мастерскую. Да это, скорей, для видимости, а занимался, по слухам, он чем-то совсем другим. В войну работал механиком на швейной фабрике. А ко времени нашего с ним соседства он был уже просто седеньким старичком-пенсионером. Раза два-три в неделю, воздев на хромовые сапоги старенькие калоши, он выбирался в магазин за провиантом. К нему никто не ходил. Его просторный сосновый дом, вознесённый на нежилой кирпичный этаж, стоял не на улице, а посреди сада. Вдоль забора стучали сучьями на ветру древние полузасохшие яблони. Землю дед Януарий по слабосильности не копал и только несколько раз за лето скашивал ярко-зелёный мох. Ни крапива, ни одуванчики на огороде у него почему-то не росли.
Хоть и удалённый от крупных полисов, наш райцентр был городком ултрапромышленным, два оборонных завода работали аж в три смены. На месте малюсеньких учреждений и контор вдруг возведены были огромные, никак не соотносящиеся с числом населения корпуса больниц, почтамта, типографии, военкомата и исполкома. Люди открыто говорили: мы – город-дублёр на случай войны, к нам и обком переедет, и всё прочее. Изредка и лишь на уровне довольно спокойных слухов ходили «шпионские сюжеты», а именно: на ближней лесной возвышенности, с которой открывался вид на весь город, мальчишки нашли заряженную снайперскую винтовку; а возле охраняемого солдатами моста некий рыбак откопал случайно в кустах иностранный радиомаяк, назначавшийся для наведения на стратегический мост вражеских ракет; и ещё была зимой авария на железной дороге в пригороде – три гружёных лесом вагона почему-то отцепились от эшелона, а дело было на длиннющем подъёме и на высокой насыпи, и, набирая скорость, вагоны помчались вниз, навстречу спецпоезду, везущему месячную продукцию одного из оборонных цехов, да путевая обходчица успела вынести из будкии бросить на рельс «башмак»: вагоны с лесом полетели под насыпь и брёвна смели внизу избу, но хозяева, дед с бабкой, остались живы, только вдруг очутились на морозе – бабка-то, правда, на печи, а дед сидел босой за столом, после бани чай пил, но самовар у него не опрокинулся!
На железной дороге помнили и ещё случай, вполне трагический. Сцепщик ночью заметил вымахнувшего из-под вагона человека с большим окровавленным ножом. Ударил его разводным ключом и выбил нож.Человек побежал, но милиция настигла его. А под вагоном нашли убитого напарника сцепщика. Арестованный оказался, якобы, агентом ЦРУ в звании капитана. Дикий, невероятный случай. Той же зимой, но днём, при движении спецпоезда по бескрайним заснеженным полям в приоткытое на секунду окно тепловоза – окурок выкинуть – влетела тёмно-зелёная фетровая шляпа. Машинистом, естественно, был солдат, и по приезде в спецзону он тотчас же доложил о происшествии. Служаки из КГБ не сразу ему поверили, но время, всё же, особенно-то вести не стали. Взяли на складе лыжи и на отцепленном тепловозе двинулись в те луга. А там – на лыжи и против ветра. Через несколько километров деревня и сельмаг. Ну, в сельмаг-то зашли, конечно. А там нерусский молодой человек в лёгком пальтишке расплачивается с продавщицей за малахай. Суёт сто рублей, а та не берёт: сдачи нет! А он её слов не понимает. Кинули ему в рыло шляпу – удивился и сильно испугался. Обыскали: фотокамера, радиопередатчик и множество закупоренных пробирочек в поясе, напоминающем патронташ. Пробы земли, воды, льда, снега и всяческих растений. На пробках мелко – координаты взятия проб. Лишние лыжи, прихваченные на всяк случай, пригодились. Солдатику вскоре дали отпуск на десять дён, а офицерам звания и награды. А вот с другим человеком, вполне советским, люди из КГБ изрядно помаялись. Мужик тот, будучи гениальным инженером, жил, кажись, в Ленинграде и долго мыкался без работы: умные редко где нужны. Да ведь в пригороде, в общаге жена молодая и свояченица, все есть хотят. Воткнулся снабженцем в какую-то контору – ремонт ветхого жилья и прочее такое. То и дело командировки. Пропадал однажды недели две и нашёл в общаге одну свояченицу, а жена сошлась с кем-то и переселилась в трёхкомнатную квартиру. Тут снова командировка – и как раз в наши края. Вздремнул часок в Арзамасе на вокзале – и ни документов, ни денег, ни портфеля с буханкой хлеба. Вспомнил про наш райцентр и про армейского друга в нём. Решил как-либо добраться и попросить помочь.Подслушал разговоры служивых: такой-то грузовой через минуту отправляется именно в город армейского дружка. Под мелким дождичком забрался в темноте на платформу под брезент, и охрана спецпоезда чудом не засекла его.Ну, ему-то и в голову не впало, что состав особо секретный. Пригрелся на каких-то там ящиках и под дождичек хорошо уснул. По приезде утром спрыгнул с платформы, отряхнулся – и очумел: везде солдаты, офицерьё, над поездом маскировочная сеть натянута… Погулял час-другой, выхода не нашёл и заинтересовал наконец обслугу. И очутился тотчас в допросной КГБ. И вот так две недели: допросная – камера и опять допросная. Армейский дружок уехал невесть куда лет пять назад, направили запрос в Ленинград – в паспортный стол, в общагу, в военкомат, на место работы и в институт, который мужик оканчивал. По фотографии в Ленинграде мужика всюду опознали. Думали уже отпустить, да тут один въедливый офицер вздумал устроить ему последнюю проверку – а вдруг он вовсе не инженер с красным дипломом? Дали карандаш и бумагу и велели сделать инженерное описание того, что он успел увидеть в спецзоне. Прочитав, вытаращили глаза: всё это ты за какой-то час просёк?! Да нет, отвечал мужик, за первые пять минут, как только с платформы спрыгнул… Заявили ему – обладателя таких тайн из города отпустить не можем, будете работать у нас, вы ж великолепный специалист! И квартирой обеспечим, и чем угодно… Мужик чуть не заплакал от радости, нашёл занятие по таланту…
