– Канаю отсель навовсе.
И протянул мне связку ключей: от своего дома, от бани, от сарая, от подвала и от ворот, и я подумал – поручает присматривать за домом. Мамонт взял у Кери портфельчик и подал мне:
– На, владай. Не на торги же мне хрень ет-ту выставлять, в натуре! Сьмех один. Запущай бабу заместо кошки впередь сия – и ништяк! Сходишь с ет-тими ксивами к нутарьюсу, погоняло своё посновишь… ну, там оне натырку сами тие дадут…За всё уплочено, за тилифонт ет-та, тожа не сумлявайся, не отрежут, Керя и тама ушустрил, нумерь пересменял – штоб блатата вас не доставала… Въехал?
Я въехал – Мамонт дарил нам дом. Он явно хотел выразить всё это другими словами, но пересилить себя не смог. А я растерялся так, что попросту онемел. Впрочем, ждать от меня благодарных слов Мамонту и в голову не пришло – в уголовном мире это не принято, всякая помощь принимается молча, и по возможности затем отрабатывается. Но я же не уголовник, меня-то «этикет» не касается. Я поднялся, встал перед Мамонтом и хотел поблагодарить его – но вместо этого вдруг заплакал. От неловкости засмеялся – и вышел какой-то вой. Я посмотрел на Мамонта: не подумал ли человек, что я его передразниваю? Керя был крайне изумлён, а Мамонт совершенно спокойно предложил:
– Айда, мазлы остатние надо загрузить. Мы с Керей бабу мою под сумалёт подкинем и прям оттоль, с еропорту – с мазлами да на в юга.А бабу Плаха тама подхватит на такси и за вилу обрадоват иё.
Мазлы – громадные чемоданы, числом три, стояли рядком в «сенях», верней – в холодной прихожей. Каждый был заклеен бумажкой и засургучен милицейской печатью. Мамонт пнул крайний чемодан:
– О!С одново иво капусты и рыжья хватит за половину Сочей! Опасный груз – как в тем кине… как иво… ет-та… спозабыл. Да у Кери – и ксива за мента, и волына. Я иво опиром на время примазал… А спандравицца – пущай служит… как мне служил… Я иво «Волгой» спощирю. Взахотит – на в югах примажу, такея патсанызавсигда нужны… Мне нимецкыю лайбу спубещали, дизиль… как иво… ет-та… О! «Вмирьсидест»! «Волга» мне таперь в за падло…
Керя, предовольно сопя, поволок чемодан к машине. Мамонт ткнул лакированным полуботинком в другой «мазёл»:
– А тута – сфунта́ аглицки… Окромя всиво. С полпуда. Ну, и грина́…
– Чего?
– Да дылара́! Мать иху… Серось соспрозеленью…
Все резкие перемены в своей жизни Мамонт, видимо, приписывал моим действиям. И даже все мои мелкие советы считал невероятно полезными. Выходило так, что до знакомства со мной никто не общался с ним чисто по-человечески. И он, конечно же, знал: о содержимом «мазлов» рассказывать я не стану.
Прощаясь со мной, Мамонт неожиданно вопросил:
– Что бы ты сказал за меня?
– Да жил тут мужик какой-то…
– А как меня звали?
– Не знаю, не интересовался.
– О! – искренне восхитился Мамонт. – И в кого ты такой гнилой?
– Не гнилой, а попросту с небольшим догоном.
При расставании он подарил мне сотню пачек «слона», сотню «льва» и сотню коробок папирос «Герцеговина-Флор». И то ли смеялся, то ли плакал.
В тот же день я сбегал в нотариальную контору, где меня водили по кабинетам под локоток, и расписался во всех бумагах. Жена на днях уехала в институт, а сына мы проводили в Маклаковку к родителям жены и к прабабушке-попадье: она давно уж ждала его, чтоб научить молитвам. Мои родители тоже не знали пока что ничего. Воротившись в своё мусульманское жилище, я взял ножовку и выпилил часть изгороди, отделяющей бабушкин дворик от сада Мамонта: чтобы, переселяясь, не через улицу ходить, а напрямик, с крыльца на крыльцо. Вещей у нас почти не было, не нажили, и переселение заняло не больше часа. Последней ношей были две деревянные коробки с дамскими платьями, я едва не забыл про них. Затем полил бабушкины цветы, вымыл пол, перекрыл газовый баллон и задвинул занавески на окнах. Запер дверь, запер сарай и баню, запер калитку, надвинул крышку на колодец на огороде и восстановил изгородь.На нашей улице водопровод имелся лишь в нескольких богатых домах – у Януария Нефёдовича в том числе.
Дом его делился на прихожую, на пять комнат и кухню с санузлом – которым, кстати, Мамонт не пользовался. Из холодной прихожей – её Мамонт сенями называл – перильчатая удобная лестница вела к чердачному люку. И такие же ступеньки шли вниз, в просторную кладовую – её Мамонт подполом величал. Люк её, огороженный дубовыми лакированными перилами, был рядом с чердачной лестницей. В том же конце прихожей находился чулан, отгороженный деревянной стенкой.Справа от входа имелась вешалка, а под ней стоял красивущий ящик резной работы – с набором сапожных щёток и отделением для обуви. Слева висело антикварное зеркало – очень возможно, венецианского стекла. Но с современным магазинным столиком и полочкой для расчёсок. Почти всё остальное пристенное пространство полонили семь платяных шкафов. Три пустующих я назначил для нас с женой, а в четырёх других хранилось дорогое постельное бельё, скупленное когда-то Януарием Нефёдовичем у голодающих дворян. Жилые покои рассекал коридор, упиравшийся в дверь небольшой кладовки: как раз в ней старик Януарий сохранял некие, сожжённые наследником книги. Мамонт, от книг освободившись, определил кладовку под винный склад.С правой стороны коридора было три двери – одна из них открывалась в кухню. С левой стороны – тоже три. Полы в комнатах и даже, как ни странно, в кладовке, прихожей и чулане были паркетные. Орнамент полуметровых квадратиков состоял из плашек дуба, ореха и сандала, и в комнатах стоял едва уловимый аромат, напоминающий о далёкой Индии. Лишь в коридоре и на кухне лежали обычные крашеные половицы – правда, довольно-таки широкие. Все стены в доме были оштукатурены и хорошо выбелены извёсткой.Заварив «слона», забрёл в ближнюю комнату и присел к старинному столу красного дерева. Коробки с платьями оказались под рукой, на пианино, между подсвечниками. Я поставил одну перед собой и внимательно рассмотрел. Коробка скорей напоминала большую шкатулку дорогого дерева. На дне и на выдвижной крышке отлично просматривался витиеватый шрифт. Текст был французский и, хотя мы с женой изучали в школе этот язык, мне мало что помнилось. Отыскав среди принесённых книг словарь, разобрал смысл надписей. Это была знаменитая довоенная фирма, одевавшая в натуральный китайский шёлк королев, принцесс, жён и дочек миллионеров, ну и мелюзгу вроде графинь, актрис, балерин и оперных певиц. В ящичках оказалось по дюжине – по числу месяцев – упаковок разного цвета, и в каждой – платье того же цвета, комплект кружевного белья, флакончик духов и золотая брошь с камнем. На шёлке упаковок схематично изображались платья – декольте, двойное декольте, открытые плечи, высокий глухой ворот, различные виды рукавов, подолов и кружевной отделки. И ни одного одинакового платья! Запихав эксклюзивные ящики в рюкзак, я выгреб из сумочки жены все деньги, сунул паспорт в карман – и поспел на автобус в Горький: этот город был вдвое ближе, чем Москва.Добрался поздно, ночь промаялся на вокзале, а утром отыскал самый шикарный комиссионный магазин. Добившись приёма у директора, молча выложил коробки на его стол. Он открыл их и вытаращил глаза. Я назвал деньги: полторы тысячи за каждое платье. Не спрашивая у меня паспорта, он кинулся к сейфу и отсчитал мне деньги прямо в рюкзак. При этом на лице у него читалось – насчёт меня: ох, не передумал бы парень, да не отнёс бы товар в другое место! Домой вернулся к обеду, имея в старом рыбацком рюкзаке заводскую зарплату за тридцать лет.
Разогрел «чифу», отрезал в «сенях» в чулане изрядный кус окорока, оставленного нам добрым Мамонтом, отыскал в принесённой кастрюле хлеб. Насытившись и попив с папироскою «слона» без сахара, принялся за дела. Вспомнив сумму, взятую из домашнего бюджета, положил такую же в сумочку жены. Затем позвонил в Москву старшему из бабушкиных сыновей, Сяиту. Назвал ему номер своего телефона – он записал, и я сказал: квартиру мы покидаем. Сяит подумал немного и попросил дать в нашей газетке объявление о продаже дома: бабушка остаётся жить в Москве. А покупатели пусть договариваются с ним, с Сяитом, по телефону. Бегло осмотрел комнаты, а более тщательное исследование решил начать с сарая. Строение выглядело так, что перенеси его в Крым – сойдёт за хороший дом. Железная крыша, толстенные доски стен, кирпичный фундамент, пол из широких дубовых плах – и нигде ни единой щёлочки, лишь зарешёченное окно над дверью.Потолок, правда, как и в любом сарае, отсутствовал, на ввинченных в стропила крючках ничего не висело, лишь на одном я заметил связку берёзовых банных веников, совсем иссохших. У дальней стены, во всю ширину сарая громоздились высоченные штабеля опустошённых Мамонтом коробок и ящиков. В углу стоял двухметровый обрубок узкоколеечного рельса, на нём Мамонт гнул и клепал зимой коптильню из кровельного железа. И я, конечно, постеснялся спросить тогда, где он надыбал столь дефицитные листы. Обрезки этого великолепного железа валялись около верстака, поверх двух ящиков, похожих больше на сундучки. Убрав на верстак железо, я открыл ящики. Они доверху наполнены были ржавыми болтами и гайками. Среди этого хлама в одном из ящиков я нечаянно рассмотрел подковообразный и довольно большой магнит – и поднял его вместе с кучей налипших железяк. Под слоем болтов, шайб и гаек чуть серовато блестел другой металл, и магнит не притягивал его. Это были платиновые валы и втулки первых, самыхдревних швейных машинок «Зингер» – у бабушки моей жены до сих пор преотлично действовала машинка «Зингер», но выпущенная чуть позже, и она, увы, вся притягивалась магнитом: будучи девушкой ещё, бабушка сама проверяла.
