Как ни рано проснулись мы с Николаем, крановщика уж и след простыл, мужик отрабатывал свои деньги честно. Едва мы слегка опохмелились да позавтракали, он приехал. Встретили, расплатились, и Николай уселся к нему в кабину – надумал взглянуть на ферму. В это время возвратились из города живущие напротив меня пожилые вдовые сёстры-фронтовички, подружки моей матери. У одной в авоське был хлеб, у другой замороженная курица – продукт по нынешним временам редчайший. Где?! Да вот, отпускные получили, хотели мясца в комиссионном купить, а там кур как раз привезли… Я кинул Николаю чистый мешок и попросил набрать курятины для студентов.
Женщин-фронтовичек на пяти улицах нашего пригорода было довольно много. Не так давно в стране начали широко праздновать День Победы – и эти женщины скромно стояли в толпе на митингах. Наград ни у одной из них не было, лишь горя хватило всем. Не имелось фронтовых наград и у мамы, и у её вдовых подружек. Моей маме тоже досталось лиха. Сначала мёрзла на торфоразработках под Балахной – и пылко влюбилась там в будущего моего отца, бравого красноармейца из учебного лагеря. Брак не оформили, и попрощаться-то даже не сумели, весь лагерь срочно отправили на фронт. Перед родами маму отпустили домой на месяц – и снова призвали в Балахну. Меня, грудного, оставила у своих в деревне.С торфяников её неожиданно направили на курсы радисток. Заслали на азовское побережье – перед самым освобождением этой местности. В оговоренном месте на городском базаре никого с паролем не оказалось – как после выяснилось, всё городское подполье было арестовано и расстреляно. И накопленную за несколько месяцев информацию о противнике никто маме не передал. Разведданные она собрала сама, как сумела. Её документы подозрения ни разу не вызвали, при ней было удостоверение личности, якобы выданное немецкой комендатурой в соседней области, три дня назад ещё оккупированной. Привокзальная площадь и тротуары выходящих на неё улиц забиты были узлами, чемоданами и беженцами, в большинстве женщинами и девушками развратной внешности, много было и семей полицаев, и всякого рода спекулянтов, и прочих слуг «нового порядка». С этой толпой, выдавая себя за беженку от Красной Армии, мама и добралась до города.Несла за спиной мешок с вещами и рацией. До вечера осмотрелась. Город наводнён был техникой и отступающими войсками, мешанина из немцев, чехов, мадьяр и румын. На одной из улиц – мама и глазам не поверила – стоял кавалерийский казацкий полк. Мимо развалин, где она устроилась с рацией, полицаи провели нескольких немецких и румынских солдат, избитых в кровь и со связанными руками – видимо, дезертиров.Закончив передачу, мама разбила рацию кирпичом и ушла в другие развалины. По этой радиограмме наши бомбардировщики нанесли врагу огромный урон. Как мама ни хоронилась, её ранило осколком нашей же бомбы. Мама вряд ли бы выжила, да армия «двунадесяти языков», вырываясь из окружения, той же ночью в панике оставила город. И утром мама выползла из развалин – прямо к санитарной машине, случайно рядом остановившейся. Пролежала в госпитале чуть ли не до конца войны и вернулась в свою лесную чувашскую деревеньку. Родители померли, братья погибли на войне, изба сгорела – в ней жили эвакуированные москвичи, не умевшие обращаться с печью. А меня взяла престарелая бабушка-соседка. Мама со мной на рукахдошла до Маклаковки – в надежде, что её примут родители моего отца, которого она считала погибшим. А он только что воротился с фронта.
С утра проникшись окончательно тем, что несколько лет придётся жить в доме Януария, я стал основательно в нём устраиваться. На втором жилом этаже особенной работы пока не требовалось – разве что, снаружи его покрасить. А вот нижний, кирпичный, в котором мне возмечталось устроить мастерскую, он в хороших руках нуждался. Для начала, мне думалось, надо было внимательней осмотреть кладовую, занимавшую пространство под прихожей: по всем статьям там должна быть дверь в магазин. Януарий Нефёдович не хранил в ней картошку, морковь и квашеную капусту, кладовую он использовал под товар – а потом под склад антиквариата, которым и поживился Мамонт. Лестница заканчивалась внизу небольшой площадкой и основательной дверью сбоку. В нише за этим сооружением по стене кладовой шли вниз, в землю через кирпичный пол две трубы, водопровод и канализация. Януарий Нефёдович, конечно, смог присоединиться к трассам, идущим мимо него к особнякам «магнатов». Утеплённые паклей трубы скрывал узкий пристенный шкафчик. Выходили они из кухни – справа от кухонного окна, в совершенно неожиданном месте у деда Януария был белый кафельный туалет. Мамонт, однако, им не пользовался и там всё затянула паутина. По лагерной привычке ходил в другой, деревянный, за угол дома. Ну и я, человек сельской практики, и все мои мужики тоже топтали ведущий туда дощатый тротуар. Вход в магазин нашёлся в кладовой просто: его полностью закрывали две стопы ящиков со свечами. Дверь была заперта, но в замке торчал ключ. Не стоило труда догадаться, почему я не увидел дверь со стороны магазина, её завалил Мамонт горой пустых ящиков и коробок. Ящики со свечами надо перенести в подвал, к лампам, подумал я, там и прохладнее, и у места будут, вот только хлам в магазине уберу – не через люк же свечи таскать…
Затем, раздумывая о том, как и когда удастся сделать водяное отопление, я ходил по комнатам и определял места для труб и регистров. А начинать следовало с возведения каменной пристройки снаружи дома – для кочегарки. Но это пока в мечтах, а в эту зиму придётся печи топить. И в другую, скорей всего, тоже. И проводить отопление сразу в трёх домах: в новом доме у нас с отцом, в новом доме у Николая и здесь, у Мамонта. А пока вся надежда на дрова – благо, у деда Януария в крытой поленнице у сарая лежал многолетний запас отличных берёзовых поленьев.
В комнате, где дрых Николай, осталось открытым настежь окошко: ночка выдалась душноватая и он подвинул антикварный диван поближе к воздуху. Диванчик сей, изящный и легковесный с виду, при попытке поставить его обратно к стене оказался не в меру тяжеловат. Не дай-то Бог, ежели опять деньги, подумал я, принимаясь осматривать диван. Сиденье и спинка у него были невероятно пышными и мягкими – когда я дремал на нём, то, помнится, размыслил: явно гагачий пух! Сиденье никак не поднималось, но на торцах дивана нашлись наконец вдавленные в материю, слегка позеленевшие от времени шляпки медных винтов. Принёс отвёртку, вывернул винты и поднял сиденье. Дно дивана в несколько слоёв устилали пачки пятидесятидолларовых банкнот, но не идеально новых, в банковских упаковках, а попросту перевязанных шпагатом. Откуда они у Януария?! Однако, вворачивая винты на их места, сообразил: очевидно, Януарий Нефёдович как-то где-то загнал какому-то иноземцу – ну, дипломату, скажем, какой-то особо редкостный антиквариат. Во втором диване как раз и лежал подобный антиквариат: сотни две-три, если не больше, диковинных старинных орденов и медалей. От их сияния резало глаза, я опустил сиденье и завернул винты. Третий диван преподнёс аж две коллекции: всевозможных древних монет и почтовых марок. В нумизматике и филателистике я ничего не смыслил, и вывел только, что объекты эти, должно быть, редкие и весьма, ежели не чудовищно, дорогие – как, наверно, и ордена. Как зовутся любители-собиратели наград, я не ведал. Перепрятывать драгоценности вряд ли имело смысл, да и некуда было. Посожалел даже, что на возню с диванами ушло время.
Посмотрел с крыльца на огород Николая: там добавился поддон с кирпичами, машина приехала и уехала, а я не видел и не слышал её. До обеда я носился по саду, тягал из магазина под дровяной навес оставленные Мамонтом ящики. При следующей выгрузке кирпича зазвал шофёра поесть. Узнал от него – Николай остался обедать у студентов, они сейчас заварили кур, по одной на брата, а Николаю – две, он тридцать пять штук купил, утром ещё разок заварят… Вернулся дружок лишь с пятым рейсом, довольный, хоть и усталый – вкалывал, видно, за троих. Вздремнул у себя часок и убежал на завод. Остаток дня я проваландался с уличными дверями будущей мастерской. Коробка внешней железной двери, украшенная коваными цветами, оказалась утеплена листом пробки пятисантиметровой толщины. Пробку я обнаружил, отвинтив из любопытства вставленную в коробку двери дубовую панель. Открывалась дверь наружу, на широкое каменное крыльцо с литыми чугунными перилами, оплетёнными лианами одичалого хмеля. Далее шла основательно сделанная рама – с бронзовыми дверными ручками и на петлях, с мелкой, но крепкой сеткой: чтоб мухи в зной в магазин не залетали. На внутренней стороне толстенной, почти метровой стены дверь отсутствовала, но я её счастливо обрёл, когда убирал остатки ящиков – она лежала под ними у стены. Деревянная эта дверь открывалась внутрь и, видно, мешала Мамонту в заставленном антиквариатом магазине. Я довольно легко навесил её на петли. По-быстрому сгонял в город, в хозяйственный магазин, и на обе двери купил врезные «английские» замки. И два «обыкновенных русских», висячих: на железную дверь снаружи – вместо перепиленного Мамонтом, и на подвал. Да ещё и удачно взял несколько длинных упаковок ламп дневного света – они редко появлялись в продаже – для занятий живописью долгими зимними вечерами. Вывинтил старые врезные замки – ключей от них в доме не нашлось, и долго возился с новыми. Ящики со свечами перенёс в подвал уже в сумерках. Изредка отрывался от занятий, встречал-провожал машину. Затем всё идеально повторилось: баня, Суворов, исчезновение чем свет крановщика и уезд Николая вторым рейсом – на этот раз он прикупил студентам пятнадцать шоколадок к послеобеденному чаю.
