– Вы с ума сошли покупать за такие деньги! – на что Вальтер, окрылённый удачей, дерзко ответил:
– А вы, видимо, в следующем году собираетесь поехать в Гамбург и купить билет по официальной цене?
После таких слов женщину как ветром сдуло подальше от сомнительного молодого человека. По тогдашним меркам поездка в Болгарию уже была желанной заграницей.
В театре, даже не взглянув на столичную публику и не побродив по фойе, Вальтер поспешил к своему месту, как будто до конца не верил, что билет действителен, и он попал на желанный спектакль. Сказать, что он был ошеломлён музыкой, исполнением, сюжетом – значит, ничего не сказать. Он был раздавлен. Отстранённое слово «додекафония» для него приобрело смысл и конкретное человеческое звучание. Он понял, что душевную боль и отчаяние можно выразить только такими звуками. И это была ни какая-то вымученная абстракция, а самый настоящий звуковой реализм, – какой бы термин кабинетные музыковеды не придумали. Реализм горя, страдания, безнадёжности.
Поразительно, что это было написано давно, ещё в двадцатые годы. Невероятно плодотворное время, когда рождались новые формы звукового и пластического языка, когда мир предчувствовал наступление новой эпохи, слом привычных отношений между людьми и стремился наиболее точно это выразить.
После спектакля Вальтер пришёл в общежитие консерватории на Малой Грузинской, где нелегально остановился у своего друга, и они полночи проговорили о Шёнберге, новой венской школе, атональной музыке. Друг пригласил в комнату аспиранта с теоретического факультета, который писал диссертацию на тему анализа формы музыкального произведения. Тот подробно и грамотно отвечал на многие вопросы Вальтера, а под конец сказал,
– Тебе бы следовало пообщаться с Филиппом Моисеевичем Гершковичем. Слыхал о таком? – Вальтер отрицательно покачал головой.
– Ты даже представить не можешь, что это за личность! Он учился композиции у Альбана Берга и Антона Веберна. А, каково?
– Не может такого быть! – воскликнул Вальтер, – Неужели он мог видеть всех этих людей? Сколько же ему лет? Наверное, он жил там ещё до революции?
– Лет ему, действительно много, а в Венской консерватории он учился в тридцатые годы. Когда фашисты уже развязали войну, Антон Веберн не побоялся написать Гершковичу рекомендательное письмо, в надежде, что это письмо сохранит его ученику жизнь. В этом письме он характеризовал Гершковича как выдающегося композитора и теоретика. Потом, когда Вену заняли фашисты, и евреев не спасали никакие рекомендательные письма, Филиппу Моисеевичу пришлось бежать. Бежал он в Советский Союз, пешком преодолел несколько тысяч километров. Уже здесь был эвакуирован в Ташкент.
Удивительная история! – воскликнул Вальтер. – Наверное, он давно уже заслуженный профессор? К нему можно придти на лекции?
– Не будь наивным, – ответил аспирант. – Никакой он не профессор и никогда в консерватории не преподавал. У него брали частные уроки наши лучшие композиторы: Андрей Волконский, Эдисон Денисов, Альфред Шнитке, Софья Губайдуллина и ещё очень многие, кто хотел иметь современные представления о музыке. Я довольно часто с ним встречаюсь. Он подарил мне свою работу «Тональные истоки шёнберговской додекафонии». Могу дать почитать, но утром занеси ко мне. Ведь ты завтра уезжаешь? – Вальтер утвердительно кивнул. Утром, возвращая брошюру аспиранту, он получил на оторванном клочке нотной бумаги телефон Филиппа Моисеевича Гершковича.
С ощущением некой внутренней дрожи, которая появлялась у него, предвещая серьёзные события, Вальтер дождался одиннадцати часов утра, – раньше он звонить не осмеливался: мало ли какой режим у творческого человека, – и набрал номер Гершковича. Усталый женский голос ответил ему, что Филипп Моисеевич уехал в Тарту и будет, скорей всего, через два-три месяца. Вальтер, боясь, что женщина тут же положит трубку, срывающимся голосом сказал, что он как раз собирается ехать в Эстонию, и не будет ли фрау так любезна, сказать ему, как можно найти Филиппа Моисеевича в Тарту. Женщина, сказав «подождите», отошла от телефона и через некоторое время продиктовала ему тартуский номер. Всё вышло совершенно спонтанно. Вальтер до этого совсем не думал ехать в Эстонию, и вырвавшееся непонятно из каких глубин обращение «фрау» его самого повергло в недоумение. Но, так или иначе, он держал в руках координаты, ключи, шифры – он сам не знал, как назвать, – от совершенно другой, запредельной, только начинающей в нём прорастать музыки.
Мчаться сейчас в Тарту, он, разумеется, не мог. Не только потому, что не было денег, но и потому, что ещё не улеглись ощущения от новой музыки и он не мог точно сформулировать свои вопросы. Ехать просто так и говорить незнакомому человеку «расскажите мне, о чём я и сам не знаю» было смешно и нелепо. Вальтер той же ночью после спектакля постарался вспомнить некоторые темы и записал их на нотной бумаге. Трясясь в поезде, он сопоставлял эти музыкальные обрывки с тем, что прочитал в брошюре об истоках додекафонии. Постепенно что-то начинало обрастать логикой, появилось смутное ощущение понимания. И тогда он набрал тартуский номер Филиппа Моисеевича.
Вальтер приехал в Тарту в то время, когда там проходил международный семинар по семиотике. Он даже не подозревал о существовании такой науки. Филипп Моисеевич, – коренастый, лысеющий брюнет, едва познакомившись с приезжим, потащил его на лекцию. В сущности, нотная знаковая система вполне соответствовала понятиям этой науки, и Филипп Моисеевич уже несколько лет участвовал в семинарах Юрия Лотмана, как музыковед-структуралист. С тартуской школой семиотики Гершковича познакомила его подруга Ленни, – широкоплечая блондинка, сдержанная и по-прибалтийски немногословная. Впрочем, в обществе таких глобально мыслящих, образованных людей только и остаётся, что быть немногословной. Вальтер сидел на семинарах и млел от счастья. Он впервые слышал о множестве до сих пор для него неназванных вещей, но ему казалось, что то, о чём говорилось, подсознательно в нём самом требовало ответа. Как будто ожили его глубоко запрятанные корни немецкой высоколобости. Он и не подозревал, как неотъемлемо в нём существует стремление к познанию и желание выстроить полную картину мира.
Виктор Павлович
Войдя к себе в кабинет после совещания у директора, Виктор Павлович погрузился в кресло и с удовольствием вытянул ноги, не забыв по многолетней актёрской привычке принять красивую позу даже в отсутствие зрителей. Пока он шёл по коридору, эйфория, царившая в кабинете директора при известии о новой простановке, постепенно стала куда-то исчезать и сменилась едва заметным беспокойством. Шутка ли сказать – худрук, главный ответственный за репертуар театра. И так из управления культуры масса претензий на то, что огромный зал театра фактически пустует, в лучшем случае на спектаклях заполняется на треть. Что необходимо работать над репертуаром, улучшать качество постановок, уметь привлекать зрителя, и масса прочих, ничего не значащих шаблонных формулировок. И всё это делается для подтверждения собственной значимости, собственной нужности для развития областной культуры. А понять такую простую вещь, что у людей нет денег на посещение театра, нынешним чиновникам трудно. Хотя, если честно, всё они прекрасно понимают, но лезут вон из кожи, чтобы оправдать свои должности. В противном случае, если не будешь строчить циркуляры, спихнут с тёплого места.
Радость от того, что, наконец, появилась возможность заняться настоящим делом, заслоняли какие-то смутные сомнения. Виктор Павлович не мог разобраться, откуда они взялись. Внезапная вспышка директорского раздражения на него очень неприятно подействовала. Слов нет, Григорий Борисович заслужил такую реакцию. Но чтобы директор, всегда уравновешенный и корректный, не смог сдержаться, было довольно плохим признаком. Возможно, не всё так гладко в нашем королевстве. И это сразу после отпуска, до того, как вечная театральная нервотрёпка высосет все силы.
