Пётр сходу решил отказаться, но понял, что от него не отстанут. – Разрешите, я подумаю и посоветуюсь с женой.

– Ну, конечно, дорогой Пётр Валерианович, подумайте.

С Ингой они решили, что если Пётр откажется, следующим шагом будет его увольнение с работы, и ещё неизвестно, с какой формулировкой. Поэтому Пётр принял предложение работать в Обкоме партии, надеясь, что он посодействует другим театрам вести самостоятельную политику.

Опять поменяли местожительство. Сын бурчал: совсем как семьи военнослужащих, уже третий раз переезжаем. Инга была рада новому назначению: переехали в областной город, выбрались, наконец, из захолустья, где на её драматические спектакли набиралось, в лучшем случае, ползала. Здесь её взяли в областной драматический театр. Как актриса – не блистала, но на сцену выходила. Внешне всё ещё оставалась красавицей.

Добросовестный по натуре Пётр втянулся в организационную работу. Поддерживал хорошие отношения с театральными деятелями, на режиссёров не давил, зная по своему нелёгкому опыту, какое это хлопотное и нервное дело. Перестроечное финансирование культуры стало сильно усыхать, выплыло забытое со времён нэпа понятие «хозрасчёт». А какой может быть хозрасчёт, если после павловской реформы у людей денег на еду не хватает? С пустым желудком в театр идти? Голодные актёры сами побежали из театра. Стоят на рынке, трясут китайскими и индийскими тряпками. Когда видели Петра Валериановича, задумчиво устремляли глаза в небо. Районные театры и кинотеатры становились автосалонами или казино. В областном центре происходило то же самое. Единственно держался театр оперы и балета, потому как не подчинялся местному самоуправлению, – был федерального значения. Стойкий Пётр Валерианович суетился, летал за свой счёт в Москву, пытался спасти культуру. Но тут однопартийной системе пришёл конец, и не стало поддержки со стороны идеологических функционеров. Чтобы не терять такого опытного администратора, или, как стало модно говорить, – менеджера, Петру Валериановичу предложили место директора театра оперы и балета, тем более, что предыдущий директор нашёл себе уютное место в оффшорной зоне.

Когда уже переехали и обжились в областном центре, от Аустры получили телеграмму: умер Павел, приезжайте сразу на дачу. Быстро собрались, билеты на самолёт продавались свободно, от безденежья редко кто летал. Удивились, почему среди зимы надо ехать на дачу. До ворот садового товарищества таксист доехать не смог, дорога не была расчищена. Долго шли вдоль забора по узенькой тропинке. Аустра стояла на крыльце как древнее изваяние, покрытая большим шерстяным платком. Лицо её как будто окаменело. Вошли в холодный дом, печь была не топлена. Инга кинулась к матери, и они молча простояли обнявшись. Когда же наконец отпустили друг друга, Инга спросила, что мать делает на даче.

– Живу.

– Ты что, боишься быть рядом с мёртвым отцом?

– Отец сейчас в морге.

– Ну, так давай поедем в Ригу в тёплую квартиру. Ты же тут заболеешь.

– Нет никакой квартиры, некуда ехать.

– Почему нет?

– Проституция. Я тебе не хотела писать.

– Мама, что ты говоришь? Какая проституция?

– Реституция, – поправил Пётр. – Квартиры возвращают их прежним владельцам.

– Весь дом выселили. Всех выгнали, не пожалели. Совсем как пятьдесят лет назад. Хозяева вернулись из Германии и сказали, что это дом их деда. Документы привезли. Хорошо, что у нас дача есть. А многих с детьми выгнали на улицу. Мебель ещё долго под дождём стояла. И никому не было жалко ни людей, ни вещей, – монотонным голосом рассказывала Аустра.

– Что ж ты мне ничего не написала?

– Стыдно было, что латыши выгоняют латышей. Павел хотел написать, но я ему не разрешила.

Инга опустилась на низенькую табуретку и её плечи затряслись. Пётр подошёл к жене, и она уткнулась в полы его тяжёлого зимнего пальто. Подождав, когда Инга успокоится, Пётр спросил, – Аустра, скажите, что надо сделать? Я всё сделаю.

– Завтра всё сделают. Я договорилась. А сейчас печь надо затопить. Павел за дровами ездил, машина к дому подъехать не может, дороги не чищены. Тут на дачах мало кто живёт, и денег ни у кого нет, чтобы снегоочиститель вызвать. Сами для себя только дорожку расчищаем. Пока Павел дрова перетаскивал – надорвался. Говорят – сосуд лопнул. Я к этим проклятым дровам даже притрагиваться не хочу.

Пётр вышел во двор, подошёл к засыпанной свежим снегом поленнице дров. Около неё валялась перевёрнутая тачка и рассыпанные поленья. Видимо в этот момент Павлу стало плохо, и они вывалились у него из рук. Он поставил тачку около сарая, подобрал поленья и понёс их в дом, – не хотел, чтобы Инга видела, как всё случилось. Потом принёс в дом ещё дров и принялся растапливать печь. Сырые дрова дымили и разъедали глаза. Пётр не стесняясь смахивал слёзы. После того, как дом согрелся, и можно было снять пальто, Аустра сказала,

– Петя, это благодаря тебе у нас был свой угол, было куда пойти, когда всё отобрали. Ты и дом построил и печь сложил. А у скольких людей совсем ничего не было, бомжами становились или за границу разбежались.

– Нет, я здесь ни при чём. Это всё Павел, ему участок дали.

– Мама, ну о чём ты говоришь! Какой угол? Будешь жить с нами в нормальной квартире. Одну тебя здесь не оставим. Не хватает ещё мне каждый день с ума сходить и думать, что с тобой может случиться.

– Опять мне в Сибирь ехать? Никак не хочет она меня отпустить. Видно судьба такая, что и помирать там придётся. А я-то думала, что навеки о ней забыла.

После похорон Павла дачу заколотили, и дали денег сторожу, чтобы следил за домом. Когда в самолете приглушили свет, чтобы не мешать спать пассажирам, Пётр увидел, что из прикрытых глаз Аустры струйками, не прекращаясь, льются слёзы. Он никогда не видел, чтобы тёща плакала.

Вальтер Генрихович.

После известия о постановке оперы Вальтер Генрихович спешил домой разве что не вприпрыжку. Это надо же! Наконец случилось то, о чём он каким только богам не молился, – и русским, и немецким, и православным, и лютеранским. Смешно сказать, молился даже вагнеровскому верховному богу Одину. В кои-то веки у него появилась возможность начать работать над новой оперой и даже самому её выбрать, а не подхватывать чужие, заезженные как старая пластинка постановки, где бесполезно переучивать певцов. В голове Вальтера Генриховича уже звучал золотой рог Лоэнгрина, и воинственные валькирии неслись в прозрачной вышине.

Вагнера! Конечно, надо ставить Вагнера. Это великая музыка, и надо, чтобы все это поняли, а не судачили о каких-то национальных сверхидеях и прочей чепухе, не имеющей никакого отношения к музыке. Ведь как пишет! Какие у него длинные, нескончаемые периоды. Трудно предсказать, как завершится фраза и куда потечёт музыка – то ли вознесётся в щемящие, терзающие сердце выси, то ли обрушится бурным потоком вниз. Все классики предсказуемы: чёткие периоды и стандартные опоры на тонику и доминанту. А Вагнер! Никто так не писал до него. Всё прочее новаторство, что бы на этот счёт ни говорили, выросло из него: и французский музыкальный импрессионизм и новая венская школа, и весь прочий модернизм. А какие мелодичные арии, какое длинное дыхание, – не всякий вокалист это вытянет.

Тут Вальтер Генрихович несколько притормозил свой бег. Музыка, конечно, божественная, но кто будет её исполнять? Он, разумеется, справится. Подтянет свой оркестр, заставит его работать на совесть. Хор тоже можно научить. Игорь Васильевич молодой, заинтересованный хормейстер, с ним легко сотрудничать. Он поймёт. Но вот что делать с солистами? Если у этого нового тенора вагнеровский тембр, то это просто замечательно. А среди претенденток на ставку сопрано надо выбрать такую, которая сможет петь партию Эльзы или Изольды. Из нынешних солисток никто не сможет ни по чистоте звука, ни по дыханию, ни, тем более, по фактуре. Да и возраст у них всех, мягко говоря, критический. Того и гляди, перестанут петь. Из них можно взять кого-то на роль Ортруды или Брангены, – хотя бы Эльвиру Прокофьевну. Правда, обиды не оберёшься, будет устраивать скандалы, требовать партию Эльзы. И без толку говорить ей о возрасте, о том, что голос садится и уже дребезжат верха. Всё равно будет скандалить и требовать.