Он принялся шарить по узким шкафам. Чего только нет у ребят! Гнутые отвертки, холостой ботинок, ручка молотка, рваное одеяло… В нос ударила пыль – материя закулисья, универсальная мука перемолотого прошлого. Крат нашёл фонарик, запрятанный в сапог. Внутри шкафа испытал его – светодиоды горели слабо. Нашлись ещё спички, и пачка невесомого печенья, упущенного мышами.

Едва светя, он прошёл на сцену. Если обратить фонарик в сторону зала – там свет исчезал, как в пропасти. Если направить на заднюю кулису, то кулиса кое-как показывалась. Если посветить на неё впритык, выступали нити холстины и казались бесконечными и прекрасными, как дороги детской мечты, сплетённые вместе.

Кровать – вот она, стоит на месте; манекен лежит и молчит. Под кроватью прячется подвижная тень – очень юркая тварь: на неё справа посветишь – она уже слева из-под койки высунулась. Крат нагнулся и посветил на пол: если убийца лежал здесь, то следов не оставил. А вот на заднике в подходящем для выстрела месте нашлась прореха. Это был вертикальный разрез длиною в несколько сантиметров, вполне достаточный для прицела. На краях разреза должны быть следы пороховой копоти.

За задником с промежутком в полметра с высоченного потолка свисала ещё одна ткань, добавочно отделяющая сцену от внутренних шумов театра. Таким образом; тут проходило узкое, полуметровое ущелье, которое использовали в самых разных целях вплоть до кратких свиданий, когда совсем не терпится. В этом промежутке Гавриловна не убирает. Крату показалось, что на полу как раз под тем местом, где задник надрезан, пыли нет: кто-то здесь топтался. Гаснущий фонарь не позволял удостовериться. Он зажёг спичку – да, вроде бы топтался кто-то.

Кто же? Например, один из монтировщиков сцены – тот, который не участвовал в швырянии пиротехники. Чушь, психология такой вариант отвергает: монтировщики – совсем не те ребята, но всё-таки следует, ради формализма, внести в чёрный список безвинного монтировщика. Туда же надо внести осветителя Вадика, потому что его луч без движения светил в одну точку, сам же светлячок-Вадик мог спуститься и выполнить заказ Дупы. Это, конечно, нелепо и вовсе невероятно, однако пусть.

Ещё Душейкин, который зачем-то показался в закоулках перед началом спектаря – нет, невозможно, чушь бредовая, однако, пускай несчастный Душейкин числится третьим подозреваемым.

Звучок-Миша… этот непременно сидел рядом с Дупой и управлял ползунками на микшерном пульте. Нет, был кто-то ещё.

Тихо! Сердце Крата зажмурилось и потом сильней застучало. В глубинах здания, в кабинете главного режиссёра часы пробили два часа. Он вслушался в задумчивый бронзовый нечеловеческий слог, произнесённый дважды. Часы с равнодушной честностью сообщили: уже два, будь начеку, твоё время идёт к завершению, как предложение к точке.

И всё-таки не напрасно Крат размышлял, его следствие продвинулось: именно этот кто-то-ещё застрелил Рубенса.

Крат решил отыскать рубильник и включить на сцене полноценный свет, ибо фонарь совсем погас. Да и спичек всего несколько штучек. Нет, это потом, а сейчас короткими переходами, порою всё же тратя серно-фосфорный огонёк, он спустился в подвал, чтобы поспать. Первый важный улов уже есть – разрез в холсте задника – разрез, который сделан кем-то-ещё.

Он лежал на кушетке и вздрагивал от ударов сердца, будто лодка с дизелем на холостых оборотах. Дверь оставил приоткрытой, чтобы видеть свет в проходе.

Глава 16. Родословная

Крат, Юрий Викторович Дементьев, и Дол, Сергей Анатольевич Гулыгин, живут нелегко. Нелегко потому, быть может, что они – дети материнских льгот. Например, если молодая мама разводилась с отцом ребёнка, она отбирала у него квартиру. Юную маму не могли услать на трудную работу по институтскому распределению. Преступницам, которые до суда успевали зачать ребёнка, светил не реальный срок, но условный или отложенный. Отцов обязывали, вплоть до привлечения к уголовной ответственности, выплачивать женщинам алименты на содержание ребёнка, словно природа возложила ответственность за деторождение на мужчин. К тому же получалось так, что общество половую близость оценивает непременно как платную услугу, которую женщина оказывает, а мужчина оплачивает. В некоторых городах правящая партия поощряла женщину, родившую нового избирателя, денежной суммой. В подобные симпатии к материнству рядился всего лишь страх руководителей остаться без населения. С кого же тогда взимать налоги, кто пойдёт голосовать, кем заполнить массовки и праздничные площади? Кроме того, любому значительному лицу трудно будет ощущать себя значительным в отсутствие народонаселения. На кого же поглядывать через тёмное стекло машины? На фоне кого гордиться собой? И что такое богатство, если нет бедности? Гордость – болезнь диалектическая, ей нужны сравнения.

Матери обоих друзей произвели их на свет ради социальных выгод и льгот. Получили они их или нет, Крат и Дол не знали, да и бестактно было бы спрашивать. В самом раннем, ещё неразумном детстве Крат жил с папой, но потом она забрала его к себе… потому что дом шёл под снос, и она прописала Кратика в своей комнатке, чтобы получить хорошую новую квартиру, – так потом объяснили ему знающие люди.

В общем, отцы у ребят не сохранились. Папа Крата после того, как лишился сына, куда-то уехал, неизвестно… Отец Дола погиб на чьих-то поминках сразу после того, как стал отцом. Ни та, ни другая мать их не поминали, величая предателями. "Но вдруг он был прекрасным и мудрым человеком?" – мечтал о своём отце Крат. И осекался: вряд ли мудрецы поддаются детородному соблазну. И прекрасным его отец, если верить зеркалу, тоже был вряд ли.

Крат и Дол росли по соседству. Дол был с детства размашист, непрочно стоял на ногах; когда играли в футбол, бил по мячу наотмашь, часто промахивался и падал. Рановато начал прикладываться к бутылке. В 14 лет попал в дурную компанию. Крат силой отбил его у шпаны и подговорил поступать в театральное училище. Дол был податлив на уговоры, в нём до сих пор главное чувство – компанейство.

Однажды, это было почти на днях, Крат увидел спящего на улице Дола. Тот сидел на скамейке не совсем один: прозрачный призрак сидел рядом с ним, и Дол привалился к его плечу. Должно быть, ему снилось, что он сидит бок о бок с товарищем где-нибудь на деревенской свадьбе или перед военкоматом.

В юности они часто ссорились. Дол не отличался верной дружбой. Был импульсивен и шаток, на что Крат досадовал. У них сильно различались натуры. И с тех пор мало что изменилось. Дол и сейчас не терпит одиночества, склонен к панибратству и самозабвению в каком-либо игровом или нетрезвом времяпровождении.

Крат, напротив, отличается в общении преувеличенной ответственностью и деликатностью, поэтому предпочитает необременительное одиночество.

Дол внутри себя беспомощен. На другого человека он может надавить, но к себе не догадывается применить власть. Любой соблазн разрастается в нём до великих размеров и причиняет страдание. Также его жизнь затруднена клинической ленью, и всё, что можно, он откладывает на завтра. Перегруженное завтра тонет, как баржа, и Дол перекладывает груз на другую баржу с названием "завтра". Крат, напротив, нетерпелив в делах и долгах, поэтому суетлив, и жить ему трудно – ему тоже трудно, только по-другому.

Дол ярко переживает забаву и удовольствие; Крат – красоту. Дол не задумывается о смерти. Крат пытается её разгадать, и это одна из его главных дум.

С похмелья Дол бывает крут. Он как-то пришёл к своей матушке и потребовал у неё рубль… из тех, из материнских субсидий. "Тебе заплатила Лебединая Россия за то, что я, горемыка, родился, вот и верни мне хотя бы рупь!" Мать гневно заявила, что у неё нет ни гроша, и хорошо бы он сам ей помогал деньгами. Тогда Дол предложил исправить ошибку давних лет. Он положил перед ней тесак для разделки мяса, сел на табурет и свесил голову – руби! Ей пришлось выдать ему рубль.

Бедный Дол, – сокрушался Крат, – каково тебе в темнице, ветреная голова?