Все четверо – метнувшийся под ноги кот Хутряк, судя по всему, тоже был обеспокоен и хотел помочь – кинулись успокаивать бедную женщину.

В холле дедушкиного общежития – иначе именовать это странное жилище не получалось – было так холодно, что, если бы сейчас перед Галочкой предстал вдруг волшебник, способный исправить лишь один аспект сошедшего с ума окружающего бытия, она попросила бы «починить» погоду. Не прекратить войну, не вернуть растраченные за время странствий вещи, не исправить неработающую по всему городу уже два года канализацию, а просто сделать так, чтобы начало октября из нынешнего промозглого серого ужаса превратилось в так любимую Галочкой раньше знаменитую солнечную золотую харьковскую осень. Можно было, конечно, не стоять сейчас на сквозняке у частично забитого фанерой окна, а вернуться в отапливаемую буржуйкой комнату, но, во-первых, Галочка так продрогла, что почти не могла пошевелиться, во-вторых – дедушка с Валентиной Ивановной уже укладывались, и беспокоить их своими ворочаньями в углу было бы некрасиво, а в-третьих, что бы там все ни говорили, Галочка знала, что Морской не останется ночевать у Двойры, и собиралась его дождаться.

– Может, все же останется? – спросила она с надеждой саму себя, хотя ответ знала наверняка. Любой человек, узнав, что в городе особый режим и без специального разрешения выходить ночью на улицу не стоит, или поспешил бы уйти из гостей до темноты, или уже остался бы там до утра, чтобы не попасть в неприятности. Но Морской, конечно, сделает все наоборот. Сначала, увлекшись, не обратит внимание на сумерки, потом вспомнит, что обещал вернуться в дом Воскресенского, и любой ценой постарается выполнить обещанное. И это все при условии, что он вообще возьмет на себя труд поинтересоваться такой «мелочью», как правила поведения в прифронтовом городе…

В предбаннике хлопнула дверь, и Галочка – с радостью, но и с недоумением – как же муж сумел просочиться незамеченным мимо окна? – кинулась встречать.

– Пришел! – воскликнула она, прячась в объятиях Морского от окружающей стужи.

– Не мог не прийти! – прошептал он и тут же принялся описывать свои приключения. – История, конечно, вышла знатная. Оказалось, Двойра с Женькой были уверены, что у меня есть специальный пропуск для перемещения по городу по ночам. Я не стал их расстраивать, умно покивал, мол, разумеется, бумаги есть, а сам бегом на улицу, пока не кинулись проверять. – Морской, похоже, тоже изрядно замерз, хотя распознать, была его дрожь вызвана холодом или нервным напряжением, Галочка не могла. – Два раза рисковал попасть в лапы патрульным, а один раз чуть не нарвался на бандитов. К счастью, издалека заметив нежелательное движение, все время успевал ретироваться в подворотни. Слушай, это ни с чем не сравнимое удовольствие! Петлять родными дворами, вспоминать тайные харьковские тропки! Ощущать, что, кто бы тут ни хозяйничал нынче, город узнает своих и покрывает! Помнишь нашу дырку в заборе между Колиным управлением и проспектом Сталина? Нет там теперь никакой дырки! И забора тоже нет – сплошная яма. Еле обошел.

Галочка принюхалась и удивленно отшатнулась. От мужа исходил давно забытый запах хорошего ароматного алкоголя.

– А… Это? – Морской рассмеялся. – Тоже заметка на первую полосу. Соседке Двойриной похоронка пришла. Надо было успокоить человека. Двойра возьми да придумай немыслимое. «Марусечка, – говорит, – у вас же авитаминоз, да? Медики ваши заводские прописали глюкозу, правда? Она на спирту. Вам расслабиться надо. Давайте глюкозу с вареньем и водой намешаем, помянем Савушку». Сама Двойра при этом, главное, пить отказалась, а мне пришлось.

– Успокоили Марусечку? – спросила Галочка глухо. Слыша о чьих-то смертях, она все еще каждый раз ощущала ужас.

– Да разве ж от такого успокоишь, – вздохнул Морской.

– Эй, молодежь! – послышался у двери, ведущей в жилые помещения, голос Галочкиного дедушки. – Что вы там шепчетесь? Проходите-ка в кухню! У нас там и чай, и свет и вообще цивилизация.

Морской кинулся к Воскресенскому здороваться. «Возмужал!» – «Не меняетесь!» – «Волос все меньше, так, небось, мозгов еще поприбавилось!»… По всему было видно, что мужчины друг другу очень рады.

– Неловко это, – вынужденно вмешалась Галочка. – Мне Валентина Ивановна сказала, что вы стараетесь ложиться, как стемнеет, и вставать пораньше, чтобы использовать светлое время суток с толком. А мы вам всех перебудим.

– Ерунда! – молодецки отмахнулся дедушка. – Ложимся пораньше, потому что спать любим. А световой день ловить незачем – я ж не зря еще в начале войны с брошенного грузовика аккумулятор снял. И лампочки у меня на пять ватт есть. Освещение что надо! Только окна занавешивайте потщательнее. Одну нашу с ВалентинИвановной знакомую за несоблюдение правил светомаскировки в 41-м судили и расстреляли. Я с тех пор не столько бомбежек боюсь, сколько бдительности органов правопорядка!

– Расстреляли за незадернутые шторы? – ахнула Галочка. – Какие же все же эти фашисты звери…

– Это еще до оккупации случилось, – осторожно перебил Воскресенский. – Наши расстреляли. Она католичкой была, в собор на Мало-Сумской – ну, то есть на нынешней улице Гоголя – с детства ходила, и даже когда его уже закрыли совсем, все равно наведывалась. В общем, всегда внушала властям подозрения, а тут еще нарушение режима светомаскировки…

Говорил он быстро, легко, будто бы шутя, но Галочка хорошо знала, что именно так он сообщает о самых значительных, врезавшихся в память навсегда, событиях.

На кухню по заставленному коридору пробирались очень осторожно. Одновременно нужно было не разбудить храпящих со всех сторон за фанерными перегородками людей, не зацепиться за выпирающие из углов деревяшки (зря, что ли, тащили их с самого вокзала!) и не отпустить дедушкину руку – кругом царила полная темнота, а как добраться до нужной двери наощупь, знал только хозяин помещения.

– Ты тут не выживешь, – шепнула Галочка мужу уже в кухне, когда тот, желая умыться, пустил струйку воды из импровизированного рукомойника. Воду надлежало экономить, да и громкие всплески, раздающиеся из стоящего под конструкцией ведра, вряд ли могли порадовать спящих соседей. Впрочем, к подобным перипетиям Морской привык за время эвакуации, потому Галочка говорила совсем о другом: как и большинство, Морской жил последние два года сводками с фронта, а в Харькове, помимо всего прочего, наблюдалась еще и недостача информации. – Нигде поблизости нет радиоточки, – пояснила свою мысль она. – Да и за газетами идти далеко! – Морской нахмурился, а Галочка продолжала: – Но не переживай. Я, когда оформляла документы, заодно осведомилась о жилплощади. Нашу квартиру точно не отдадут – там немцы какой-то клуб сделали, она нежилая теперь, говорят, уже и под советское учреждение отдают. Но зато сказали, что в положение войдут и с местом проживания что-нибудь придумают.

– По закону должны вселить вас туда, откуда эвакуировали! – вмешался Воскресенский, который – юрист, как-никак – конечно, уже успел изучить все новые законы и правила. – Сейчас указ вышел, что у всех, проживавших в Харькове до войны, первоочередное право при получении ордера на вселение по прежнему месту жительства. Ордер, правда, нужно получить в течение полугода после публикации указа, а большинство людей пока в Харьков не пускают. Так что казус, конечно, имеется. Но вы-то уже в Харькове. Значит, вас это недоразумение не касается. – Тут дедушка понял, как выглядит его речь со стороны и кинулся оправдываться: – Это я не в том смысле, что вы нам тут мешать будете. Комната, как я и писал, просторная, на две семьи точно хватит. Это я просто так говорю, для справедливости. А вообще, конечно, я рад, что в вашей квартире теперь учреждение. Мне тут теперь будет с кем чаи погонять, язык поразминать…. Мы вам очень рады, вы не подумайте.