– Что это? – обалдел Морской, помня, что Двойра отродясь не держала домашних животных. – Э-э, Двойра, ты вообще в курсе, что у тебя тут э…

– Во-первых, я Вера! – тут же воскликнула Двойра. – А во-вторых, это удивительная история, – хитро сощурилась она. – Знакомься, Хутряк, – торжественно сообщила, обращаясь к коту, – это – Ларин отец. – Повернулась – Знакомься, Морской, – это Хутряк. – Нельзя было не заметить, что к коту она обратилась с куда большим почтением. – Хутряк – и кот, и вместе с тем наглядное свидетельство моей добропорядочности, – продолжала Двойра. – Однажды он сам к нам пришел и стал тут жить. Как в квартиру просочился – не знаю. Как дожил до 43 года – не знаю. Чем питался – понятия не имею. Мы его, по крайней мере, ничем не подкармливали. И даже наоборот. Ты знаешь, Морской, что всех собак-кошек-крыс и неохраняемых лошадей в нашем городе давно пустили на мясо? Мой завкафедрой, как одно из самых жутких воспоминаний зимы 42-го, рассказывал, что они с коллегой – оба большие любители животных и родители малолетних детей – специально тогда котами обменялись, потому что своего убивать куда сложней… И вот, в какой-то момент мы с соседкой доголодались до того, что решили – чем мы хуже всех. Выбрали время, когда детей не было дома. Соседка в свою комнату спряталась, я взяла скальпель и… в общем, не смогла. Целую вечность мы тогда с котом друг другу в глаза смотрели и так сдружились, что, когда соседка с криком «Ой, нет, не надо, я передумала!» к нам на кухню влетела, я уже и забыла, зачем скальпель в руках держу. Хутряком, кстати, кот как раз после того случая стал. До этого – облезлый был, тощий, страшно смотреть… А как сдружились – так вдруг расцвел, и такой мохнатый оказался, что соседка все собиралась хутро с него повычесывать да носки связать…

Слушая Двойру, Морской слегка отвлекся, к тому же внимание его привлекли разложенные по подоконнику газетные вырезки.

– А это что, Двера? – Морской с чувством неподдельной брезгливости прочел одну из статей. С виду вроде обычная газета, выполненная на манер той же самой «Соціалистичной Харківщини», но если вчитаться…

– Во-первых, я Вера, а не Двера! – На этот раз, похоже, Двойре не очень-то хотелось рассказывать, но деваться было некуда. – Во-вторых, что, сам, что ли, не видишь? Газета. «Нова Україна», при немцах тут выпускавшаяся. Я – человек читающий. С мартовской подпиской на «Соціалістичну Харківщину» обманули: деньги вперед вообще не слишком хорошая практика для наших времен. Так пришлось на «Нову Україну» переключиться. Я много номеров проштудировала. С самого 41 года почти все выпуски нашла. Сделала, вот, подборочку…

Морской не хотел это видеть, но был не в силах отвести глаза. За три года войны он ни разу до этого не сталкивался с таким наглядным свидетельством гнилости фашистского нутра.

«Виселення жидів як захід порятунку» называлась статья в одной из многочисленных оскорбительных вырезок. «Московсько-жидівська влада залишила чимало своїх агентів на Україні» гласила другая, призывающая писать доносы на возможно еще оставшихся в Харькове евреев. Вот и более ранняя заметка, еще за декабрь 1941 года. В ней сообщается, что издан указ, согласно которому все евреи Харькова под угрозой расстрела должны в двухдневный срок переселиться в гетто.

– Но зачем, Вера? – не мог взять в толк Морской. – Зачем ты хранишь эту мерзость?

– А чтобы помнить, – Двойра гневно сверкнула глазами. – Вот представь, попадется тебе какой-нибудь… ну, неплохой немец – а среди них ведь тоже всякие люди встречались, – скажет, мол, жаль, что война, у меня дома дети, не хочу воевать… И ты чувствуешь, что сейчас таять начнешь, и думаешь, мол, ладно, с этими тоже можно как-то ужиться… И тут ты – бабах! – вспоминаешь газетенку эту и много еще чего. Мозги моментально прочищаются, и нет в тебе больше никаких добрых чувств к врагу и терпимости. – Говоря все это, Двойра сделалась похожей на одержимую. – Или вот, – продолжала она, – двадцатые числа августа, недавно совсем… Город в огне. Артиллерия днем шпарит не переставая. Люди все сидят по подвалам, на улицу выходят только самоубийцы. День сидим, два сидим… Ни еды, ни воды, ни понимания, что будет завтра. И тут – нá тебе! – полевая немецкая кухня. Развозит горячую пищу и питье. Я тогда поймала себя на мысли, что вместе с соседями по подвалу готова немцев благодарить как спасителей.

– Мама! – вмешался возмущенно Женька. – Сколько раз я тебе объяснял: они специально вас тогда кормили, чтобы вы не обезумели и не кинулись массово из города бежать. Потому как если бы жители побежали, то все дороги были бы загромождены. А немцам, чтобы драпать, пространство нужно! Они вас кормили, чтобы на месте удержать, нам в школе рассказывали!

– До того, как это в школе начнут рассказывать, еще дожить надо было, – отмахнулась Двойра. – А тут – вот оно, все под рукой. Вспомнил подборку из «Нової України» – и никакой больше к этим гадам благодарности. Если сомневаться начал – в тайник полез, достал эти вырезки, пересмотрел еще раз, и сразу все в голове на место встало!..

– Тайник? – Морской вспомнил, как в ранней юности они с Двойрой надумали копить деньги. – В матрасе ты, что ли, хранила свои газетные сокровища?

– Смеешься? – фыркнула Двойра. – Матрас в любой момент забрать могли для любых своих немецких надобностей. Заходили в дома, брали что видели, не спросясь. Я под полом хранила, между досками. А сейчас вот решила, что можно уже достать.

«…Их жидовский вождь ведет!» – прочел Морской окончание стихотворения, подписанного хорошо знакомой ему фамилией. Да! Он знал автора лично. Кроме того, прекрасно помнил его бравые коммунистические стихи и в жизни не заподозрил бы этого поэта в антисемитизме. Что за безумие? Быть может, строка нарочно добавлена редактором? Морской и раньше слышал про сотрудничество оставшихся в Харькове литераторов с разрешенной нацистами газетой, но никогда не думал, что советский человек может дойти до такого. Хотя… Представив на секундочку, будто не уехал в эвакуацию и, не имея никаких средств к существованию, получает предложение от новой газеты поработать в качестве культурного обозревателя, Морской понял, что не знает, нашел ли бы в себе силы отказаться. Особенно, если бы на его ответственности была умирающая с голоду Галочка или Лариса… Нет, сам бы он никаких гадостей, естественно, не писал бы. Делал бы свое дело – просвещал людей, рассказывал про культуру… А то, что редактор вмешался и вставил пару идеологических строк или поставил соседним материалом какую-то восхваляющую фашизм ересь – ну так разве автор тут виноват? В конце концов Морской ведь тоже был согласен далеко не со всем, что писалось в том же «Сталинском знамени».

– Знаю, о чем ты подумал, – снова заговорила Двойра. – Но нет. Ты бы, надеюсь, не стал. И себе я тоже запретила бы. Сколь красивые слова про науку и искусство ты бы ни писал, если ты притягиваешь ими внимание к отвратительной газетенке, призывающей ненавидеть и убивать людей, значит ты преступник! – Она поднесла поближе к свету страницу, на которой рядом с новеллой еще одного известного до войны автора красовался приказ «всем жидам явиться к восьми утра с вещами»… Морской тяжело вздохнул, отворачиваясь.

– Слабак ты! – не отставала Двойра. – Чуть знакомую фамилию видишь, так сразу белое с черным готов перепутать. А о настоящих друзьях – тех, что от приказов, опубликованных в этой газетке, погибли, – забываешь. Плохо забывать о друзьях!

– Эй! – вмешался Женька. – Что вы все о грустном и тяжелом. Ведь праздник же – дядя Морской приехал. Давайте лучше о чем-то другом поболтаем. Ну, дядя Морской, рассказывай, как там в твоем далеком Андижане.

В этот момент стены дома затряслись от ужасного, безудержного крика – вернувшаяся со второй смены соседка нашла забытую Двойрой в коридоре похоронку.

– Чтоб тебя! – подскочила Двойра и гаркнула почему-то на Морского: – Развел тут встречи-речи, я и позабыла обо всем! За мной! Спирта у нас нет, значит, понадобится время и твое, Морской, хваленое умение сочинять искренние и утешающие громкие слова.