– Девушка из соседнего кабинета сказала, что надо на учет встать, карточки получить и где-то еще зарегистрироваться… – За спиной незаметно выросла Галочка, как всегда успевшая опередить мужа по части решения оргвопросов. – Ой! – вдруг воскликнула она. – Это же Двойра!

Морской глянул вниз. Из соседнего с горкомом отделения милиции стремительно и уверенно выходила (точнее сказать выкатывалась – и без того крупная ее фигура стала сейчас еще внушительнее) первая жена Морского. Ни скромного вида затасканный плащик, ни косынка, наброшенная на пышный пучок волос, не могли скрыть величавой осанки и полыхающих гневом глазищ. Двойра явно злилась. В руках она держала крепкую трость, но размахивала ею так, что не сразу можно было понять – опирается она на нее при ходьбе или использует в качестве оружия, чтобы грозить окружающим.

– Беги за ней! Я сама решу все с документами! – первой сориентировалась Галочка. – Беги, уйдет ведь! Ты посмотри, как несется. Что-то случилось, беги помогать!

Морской благодарно кивнул, чмокнул жену в лоб и, бросив растерянное «увидимся вечером у Воскресенского», помчался догонять экс-супругу. Одновременно он радовался предстоящей встрече (после развода Морской с Двойрой умудрились остаться друзьями и даже общими усилиями вырастили красавицу-дочь), но и, памятуя о нелегком Двойрином характере, на ходу готовился сопротивляться, выслушивая обычные для бывшей жены упреки и недовольства по поводу неожиданного вторжения в ее жизнь.

Он несколько раз окликнул Двойру по имени и, не дождавшись ответа, перешел на бег. Обогнав, развернул ее к себе за руку и оторопел.

– Морской? – Глаза Двойры были наполнены слезами. – О боже, ты? Как вовремя. Как кстати! – Она внезапно растеряла всю свою решительность и, запричитав что-то бессвязное и всхлипывая, бросилась ему на грудь.

– Тише-тише, – нелепо утешал ничего не понимающий Морской, прижимая Двойру к себе. – Что случилось? Успокойся, дружок. Мы все решим. Не плачь!

– Никакая я теперь не Двойра, – глотая слезы, заявила бывшая жена. – Два года уже как Вера Андреевна. Долгая история, потом расскажу… – Она явно пыталась успокоиться, но никак не могла справиться с рыданиями.

И тут Морской заметил в ее опирающейся на палку руке похоронку. Ошибки быть не могло: согнутый вдвое хлипкий желтоватый бланк со зловещим словом «Извещение» в заголовке.

– Яков? – внутренне похолодев, заставил себя спросить Морской. Яков Киров вот уже много лет был Двойриным мужем, отцом ее сына Женьки и отличным отчимом дочери Морского – Ларочки. Кроме этого, он с незапамятных времен был настоящим верным другом Морского. Неужели его не стало?

Незадолго до войны Якова – практикующего врача, заведующего кафедрой судебно-психиатрической медицины – арестовали по каким-то надуманным обвинениям в заговоре против советской власти, но в конце июня 1941 года оправдали и отпустили. Вернее, отправили сразу на фронт, где были нужны медики. Если бы не эта нелепая история с арестом, Яков, как ценный доктор, попал бы в хороший военный госпиталь, но партийная репутация пострадала, и его, не щадя, отправили в самое пекло.

– При чем тут Яков? – переспросила Двойра удивленно, а потом снова начала рыдать: – Лариса, Морской! Ла-ри-са! Бедная наша доченька!

Морской почувствовал, как замерло сердце, а земля уходит из-под ног. Он еще крепче прижал Двойру к себе – чтобы самому не упасть, а не чтобы поддержать ее…

Ларочка Морская опомнилась, открыла глаза и поняла, что умерла. Такая ослепительно светлая комната, такая тишина и такие белоснежные занавески, подсвеченные с обратной стороны росписью теплых солнечных лучей, посреди военного времени могли быть лишь на том свете. И этот мальчик – да-да, вот этот, сидящий у окна, стриженный ежиком и глядящий восхищенно светло-карими, почти янтарными глазами, – на самом деле так приветлив быть не мог. Ларочка не очень помнила, откуда с ним знакома, но точно знала, что в реальной жизни ему положено быть хмурым и суровым. Стоп! Это же тот самый красноармеец, что отбирал у людей воду! Усилием воли Ларочка подавила желание улыбнуться в ответ. Жалко, конечно, что парня тоже подстрелили, но это не повод прощать издевательства над мирными жителями.

– Очнулась? – шепотом спросил мальчишка.

Ларочка даже попыталась ответить, но горло пересохло так, что ничего сказать не получилось. Ну и ладно. Об этикете загробного мира Лара знала мало, но надеялась, что отвечать на вопросы внезапных галлюцинаций или даже реальных попутчиков он не обязывает. Вместо новых попыток заговорить Ларочка попыталась привстать, чтобы оглядеться, но движения выходили вялыми, как во сне. Даже ощупать место ранения не получилось. Рука поднималась до уровня глаз – как раз так, что сквозь растопыренные пальцы выставленной вперед ладони можно было смотреть на мальчишку, – а потом бессильно падала на одеяло.

Но откуда на том свете бомбежки? И если их тут нет, то почему незашторенная часть окна заклеена крест-накрест? И звуки! Царившая еще мгновение назад тишина сменилась доносящимся откуда-то издалека гулкими разговорами и хлопаньем дверей.

– Где я? – Ларочка наконец смогла заговорить. Голос звучал слабо, хрипло, и был каким-то чужим, а язык едва ворочался во рту, то и дело словно засыпая.

– Ясное дело, в больнице, – охотно ответил мальчишка. – И это здорово, что ты так быстро очнулась после операции. Добрый знак! Твоя мама так и сказала: если в ближайшее время в себя придет, значит организм справляется, и все будет хорошо.

– Мама? – Ларочка завертела головой в поисках родных, но в палате – теперь ясно было видно, что вокруг удивительно чистая и пустая больничная палата – ни мамы, ни Женьки не оказалось.

– Расскажу тебе, как все было. – Мальчишка подошел поближе и присел на стул возле изголовья Ларочкиной кровати. – Стояло обычное осеннее утро, мы дежурили, как всегда…

– Отбирали воду у несчастных людей, с таким трудом затащивших ее в гору от колодца… – безжалостно поправила окончательно пришедшая в себя Ларочка, от возмущения снова научившись нормально говорить.

– Чего? – опешил мальчишка, но тут же все понял. – А, ты об этом… Ну смотри… – Он не оправдывался, а доброжелательно объяснял. Так, словно Ларочка была маленьким ребенком, спросившим, почему на ромашке гадать можно, а на мушке с большим количеством крылышек – нет. – …значится, что у нас имеется? Приказ срочно доставить в госпиталь три бочки питьевой воды. Воды, конечно, нужно больше, но срочно – именно три бочки. От скорости зависят чьи-то жизни… И вот, одно дело – я трачу время на дорогу, потом распихиваю очередь у колодца – и ведь тогда тоже сказали бы, что издеваюсь, да? Ну и таскаю ведра… И совсем другое – обращаюсь почти под самым госпиталем к коренному населению за помощью…

– Так не обращаются! – фыркнула Ларочка. – Вы стояли с оружием и приказывали! Немцы тоже так всегда делали!

– Немцы? Ну нашла с кем сравнивать! – Мальчишка явно рассердился. На обтянутых смуглой кожей скулах заходили желваки.

Он уже был готов что-то ответить, но тут в коридоре совсем рядом с дверью послышались шаркающие шаги.

– Не выдавай меня! – резко буркнул незваный гость и мгновенно вполз под кровать, при этом с силой дернув на себя Ларочкино одеяло.

В палату вошла пожилая санитарка с висящей через плечо торбой. В руках ее была швабра, в глазах безграничное удивление.

– Да ты крепкая девочка, как я погляжу! – хмыкнула она. – Доктор раньше завтрашнего утреннего обхода к тебе и не планировала, а я смотрю, уже пора. Пить, небось, хочешь?

Санитарка достала алюминиевую кружку и, зачерпнув воды откуда-то прямо из торбы, поднесла ее к губам Ларочки. Она жадно начала пить, тут же ощущая, как с каждым глотком в тело возвращается жизнь, чувствительность и… боль.

– Пей, пей, – подбадривала санитарка. – Не скули. Это наркоз отходит, так положено. Раз в себя пришла, и жара нет, то теперь на поправку пойдешь. Через пару месяцев, глядишь, уже и бегать будешь, как все. Молодой организм возьмет свое. А тем, у кого полостные ранения, каково, представляешь? Им ни есть, ни пить нельзя первое время. А твое дело – пустячное. Как доктор говорит: свежий воздух, нормальное питание… и дело с концом. Ой! – Тут санитарка недовольно глянула на окно. – А где же он, наш воздух-то? Ей-богу, я окно открывала! Сквозняком, небось, захлопнуло…