– Как раз хотел спросить, – Морской решил поддержать светскую беседу. – Нам извозчик сказал, что улицу Лаврентия Берии в Гитлера переименовывали. Понимаю, что это мелочи на фоне общих злодейств, но…

– Господь с вами! – отмахнулся Воскресенский. – Люди наши чуть что услышат, так сразу за чистую монету принимают. Не было такого переименования. Только площадь Дзержинского – это да, в последний свой приход немцы успели в честь своей танковой дивизии назвать, которая как раз имя Адольфа Гитлера носила. Но с этими последними немцами вообще совладать было трудно. Что в голову стукнет, то и делают. А первые, в принципе, старались к нашей Управе прислушиваться. Какие только улицы ни предлагали в «Гитлера» переименовать, но Управа отбивалась. Закон был – мол, в рамках борьбы с коммунизмом всем улицам с коммунистическими названиями надлежит вернуть дореволюционные имена. Первые немцы так в основном и поступали. При этом слухи о каждом новом предложении, конечно, расползались по городу, и люди думали бог знает что…

Галочка особо не слушала, хмурилась, понимая, что не рассказала мужу главное. Надо было с чего-то начинать… Самое удивительное, что Морской, кажется, думал о том же.

– У нас неприятности! – глядя друг другу в глаза, одновременно прошептали Морской и Галочка, перебивая Воскресенского.

– Ты уже в курсе? – переспросили недоуменно и тоже вместе.

Очень не хотелось осознавать, что речь идет о разных событиях, то есть неприятностей вдвое больше, но деваться было некуда.

– Давай сначала ты, – попросил Морской, не сводя глаз с жены.

– Пусть лучше дедушка сам расскажет, – смутилась Галочка. – Это его история.

– Ой, ну не очень-то и история, и не очень-то и неприятности, – быстро забормотал Воскресенский. – Не такое переживали, и это переживем.

Он вошел в круг света, источаемого тусклой лампочкой, придвинул табуретку к углу стола и умоляюще посмотрел на Морского, как бы прося избавить от необходимости что-то рассказывать. Только сейчас Галочка заметила, как дедушка постарел за последние годы. Обтянутое морщинами родное лицо из-за опущенных вниз уголков губ и растерянности в некогда живых и горящих глазах стало напоминать скорбную маску. Палец, сломанный еще в 38-м во время допроса при аресте, судя по всему, уже вообще не двигался, поэтому чашку дедушка сжимал ладонью. До появления Морского дедушка был самым близким и самым лучшим человеком в Галочкиной жизни. Он взял ее на воспитание совсем маленькой, когда родители уехали на заработки, он всегда поддерживал все ее начинания и помогал не падать духом, если что-то не получалось. Сейчас, судя по всему, пришло Галочкино время помогать и поддерживать.

– Давай я начну, – мягко шепнула она. – А ты поправишь, если скажу что-то не так, – ввести Морского в курс происходящего все же следовало. – Дедушку сегодня вызывали, – пояснять «куда» не требовалось, да и произносить страшную аббревиатуру вслух было неприятно. – Пытались обвинить в работе на немцев.

– Что не вполне обоснованно, – вмешался Воскресенский. – Я действительно служил в городской Управе на Сумской. Но при чем тут немцы? Это было наше местное правление, наша попытка хоть немного защитить горожан от смуты и паники, – он разгорячился и выглядел теперь очень убедительно. – Вы только вообразите – на момент прихода немцев в Харькове осталось 600 тысяч мирных жителей. И все разом стали безработными. Врачи и пациенты – без больниц, ученые и ассистенты – без институтов, рабочие и инженеры – без предприятий, продавцы и покупатели – без магазинов… Не ходит никакой транспорт, некуда жаловаться на преступников и вымогателей, одновременно остановили работу и почта, и телеграф… Немцам не было дела до всех этих проблем – им бы только проводить устрашающие повешения да обеспечить более или менее сносное существование лично себе. Кто-то должен был заботиться о восстановлении хоть какой-нибудь системы жизнедеятельности для харьковчан.

– И вы заботились? – без тени иронии спросил Морской.

– Меня позвали в помощь бургомистру Семененко, тогда еще даже просто помощнику бургомистра. Я был знаком с ним раньше по адвокатской службе, потом, уже в оккупации, случайно встретил на улице и… Специалистов в Управе категорически не хватало. Люди сплошь были деятельные, но ничего общего с полезными навыками не имеющие. Кто-то пришел просто подкормиться, кто-то – разбогатеть, некоторые сотрудники первое время, пока немцы еще не приструнили особо мечтающих, лелеяли идею о возрождении украинской государственности и все силы бросали на культурный аспект… Все это имело очень мало общего с помощью населению. Я, чем мог, старался быть полезным городу и в интригах не участвовал…

– Вы так и сказали сейчас на допросе…. в смысле на беседе в органах?

– Да, так и сказал. Мне стыдиться нечего. Должность была хозяйственная. И, поверьте, если спросить харьковчан, найдется немало тех, кто может оценить работу нашего отдела по заслугам. По факту мы были единственными, кто давил на немецкие власти с требованием выделить дрова для отопления детских домов или там продукты для производственных столовых. Было бы что скрывать, я бы отправился с остальными сотрудниками Управы следом за немцами, но я же не сбежал – ждал прихода своих, и вот, дождался…

– А они вам что сказали? – напряженно перебил Морской.

– Свои-то? – хмыкнул Воскресенский. – Ну поначалу шумели. Явно по головке гладить не собирались. Но тогда я им такое завернул, что рты у них позакрывались.

– Дедушка выдумал, будто был тайным агентом НКВД, – чуть не плача, пояснила Галочка. Такое вранье, конечно, было опаснее всего. Ведь когда правда всплывет наружу, сотрудники органов уже полноправно будут обвинять адвоката Воскресенского в искажении фактов перед следствием.

– Ну, не то чтобы выдумал, – осторожно продолжил дедушка. – Сказал, что после допроса 41 года – допрос действительно был, вы же знаете – мне предложили сотрудничество. Сказал, что встречался после этого несколько раз со своими кураторами в городском саду, передавал отчеты, был на хорошем счету. Сказал, что в какой-то момент мне было дано распоряжение не уезжать в эвакуацию, а остаться в городе, чтобы быть в центре событий и иметь компетенцию доложить потом обо всем происходившем. Думаю, мой рассказ звучал правдоподобно, я даже фамилию одного из своих «кураторов» назвал – Галицкий. Его убило во время бомбежки перед самой эвакуацией, так что называть можно было не боясь. И разговор я описал, считай, дословно и весьма красочно. Вот ожидаю встречи с газетой на лавочке, вот подходят двое. Оба в штатском, оба вежливые и выдержанные. Говорят без нажима, но если что, и прикрикнуть могут, не стыдясь ни прохожих, ни наблюдающего за всем этим безобразием свысока Кобзаря. – Тут Воскресенский обернулся к Галочке: – Вы же, девушка, надеюсь, помните еще, что за памятник стоит у нас в центральном саду? Вот, кстати, если кто спросит, что я сделал для города, то хотя бы о спасении памятника Шевченко могу рассказать.

– И расскажите, пожалуйста! – обрадовался Морской. – Это важно и может быть полезно, чтобы отвязаться от следователей.

– А, – отмахнулся Воскресенский, – я эту братию уже раскусил. Парой слов перекинулись, и я понял, что Шевченко их совершенно не интересует. Тут другой подход нужен. И я его нашел.

– Погодите, не отвлекайтесь, – вмешался Морской. – Расскажите про памятник.

– В 42 году, когда немцы уже вовсю здесь хозяйничали, их начал раздражать памятник Шевченко. «Против вашего национального героя, – говорят, – так и быть, ничего не имеем. Но вы только посмотрите, что за люди у него там в ногах ошиваются! Герои из его литературных трудов – ладно. Но коммунисты! Фигуры большевистской нечисти – настоящее оскорбление нашему генералу, в этом парке под этим памятником похороненному».

Морской явно очень удивился.

– Да, – подтвердил Воскресенский. – С 41 года буквально по сентябрь 43-го на центральной аллее нашего городского сада красовались захоронения высших немецких чинов. Со временем всю аллею планировалось превратить в «пантеон германской военной славы», а добрая четверть парка уже была превращена в немецкое кладбище. Сейчас уже и не верится, что такое кощунство могло твориться. Наши – молодцы – в первые же дни, как Харьков освободили, прошлись бульдозером – и нет больше никакой немецкой славы. – Он сделал глоток чая, успокаиваясь, и продолжил: – В общем, наш памятник Шевченко вызывал у немцев массу вопросов. Особенно мерещившиеся им там фигуры «большевистской нечисти». «Вы про того бунтовщика-гайдамака?» – пытались прикинуться наши. «Нет! Мы про советскую колхозницу, про рабочего с флагом и про красноармейца!» – невозмутимо настаивали на своем немцы. – «Ну так с чего же вы взяли, что они партийные?» – продолжали юлить наши. Но было уже ясно, что отвертеться не получится и надо что-то делать. Мы получили удивительное распоряжение – памятник можно сохранить, но от неподходящих персонажей у подножия Шевченко надо избавиться. – Воскресенский самодовольно хмыкнул, вспоминая. – Я взялся за дело с большим энтузиазмом. Раз собрал комиссию архитекторов, два, три… Дело-то не пустяшное. Прежде чем ломать или перестраивать, сто раз все надо обсудить и прикинуть. И проголосовать, разумеется, за каждое принятое решение… За каждую запятую в этом решении лучше голосовать отдельно, чтобы уж точно всех устроила. Если бы наши немцев не прогнали, мы бы до сих пор раз в две недели собирались заседать с комиссией. Главное, все понимаем, что основная задача наших сборищ – завалить это дело, изображая активное его продвижение. Но напрямую сказать ничего не можем – вдруг подслушивает кто, или, мало ли, надумает кто-то из присутствующих потом жалобу накатать. Льем воду, обсуждаем активно всевозможные ненужные детали, по десять раз перепроверяем одни и те же данные, говорим одно, делаем другое, думаем третье… Прям как на нормальном советском партсобрании…