Священник кашлянул, чтобы прочистить горло. — Тора — это ваша жена?— спросил он.

— Жена? Ха! — завопил Ульф, и его хриплый смех зазвенел, как у демона. — Жена? Она была женой Халльштейна, и я убил ее вместе со всеми ее домочадцами! Но перед этим она рассказала мне об орде троллей, действительно рассказала. Вы бы послушали эту историю?

Иоганн кивнул, не переставая улыбаться. Он учился распознавать смерть, когда она стрекотала под острием топора.

— Итак, — начал огромный Северянин. — Там был закладчик, сын Кари Халльштейна, который последовал за королем на войну, но оставил свою жену, то есть Тору, чтобы она управляла поместьем. В первый же день я пришел и взял у ее пастуха овцу. Я сказал ему, что если ему это не нравится, то пусть он пришлет ко мне своего хозяина.

— Зачем вы это сделали? — удивленно спросил толстый священник.

— Почему? Потому что я Ульф, потому что я хотел овцу. Женщина, играющая роль мужчины, в любом случае неестественна.

— На следующий день я вернулся на участок Халльштейна, и увидел, что стада были загнаны. Я вошел во двор, окружающий дом, и позвал хозяина, чтобы он вышел и привел мне овцу. Берсеркер громко заскрежетал зубами, вспоминая. Иоганн увидел, как побелели костяшки его пальцев на рукоятке топора, и застыл в ужасе.

— Хо! — крикнул Ульф, опустив левую руку на щит, висевший на боку его коня. Медный щит зазвенел, как гром в облаках. — Она вышла, — проскрежетал Ульф, — и волосы у нее были рыжие. — Все наши овцы в загоне, — сказала она, — но вы как раз вовремя, для забоя. А из зала вышли три ее брата и люди из поместья, всего их было десять. Они были в полных доспехах, и в руках у них были мечи. И они убили бы меня, сына Ульфа Отгейра, по приказу женщины. Мне пришлось бежать от женщины!

Берсеркер прорычал свои слова в сторону леса. Иоганн понял, что он наблюдает за сценой, которая разыгрывалась перед ним десятки раз, и свидетелями которой были только деревья. Ярость позора горела в Ульфе, как смола в сосновой хвое, и его разум был потерян для всего, кроме прошлого.

— Но я вернулся, — продолжал он, — в темноте, когда все они пировали в зале и пили свой эль за победу. Позади помещения горели дрова, чтобы зажарить овцу. Я убил там двоих и сунул под карниз крыши одно из горевших бревен. Затем я подождал у двери, пока те, кто был внутри, не заметили пожар, и Тора выглянула наружу.

— Приветствую тебя, Тора, — сказал я. — Вы не дали мне баранины, так что сегодня вечером я должен поджарить ваших людей. Она попросила меня дать ей возможность что-то сказать. Я знал, что она была обречена, и поэтому согласился. И она рассказала мне о Пармском лорде и о сокровищах, которые он привез из Ирландии — золоте и драгоценных камнях. И еще она сказала, что эти сокровища находятся под проклятием, что их должен охранять тролль, и что мне нужен священник для мессы, потому что тролль не может пресечь воодушевление христианина, и затем я должен убить его.

— Разве вы не пощадили ее за это? Иоганн задрожал, больше боясь молчания, чем неправильной речи.

— Пощадить ее? Нет, и никого в ее доме тоже, — прогремел в ответ Ульф.— Ей лучше было бы попросить пощады у огня, как она и предполагала. Огонь и так был в ее волосах. Я ударил ее, и никогда еще женщина не была так хороша для удара топором — она раскололась, как восковая кукла, и я отбросил куски в стороны. Затем появились ее братья, они один за другим прошли через дверь, и я убил каждого по очереди. Больше там никого не было. Когда крыша рухнула, я оставил их с пеплом вместо надгробия и пошел искать священника для мессы — чтобы найти вас, жрец. Ульф, к которому вернулось хорошее настроение после кульминации его рассказа, снова дернул за веревку.

Иоганн уткнулся в шею лошади, чувствуя тошноту не только от этой истории, но и от петли. — Почему вы доверяете ее рассказу, если она знала, что вы ее убьете, так или иначе?

— Она была обречена, — усмехнулся Ульф, будто это все объясняло. — Кто знает, что сделает человек, когда его ждет смерть? Или женщина, — добавил он более задумчиво.

Они ехали дальше в сгущающейся темноте. Деревья, без малейшего дуновения ветра стояли такие же мертвые, как и камни под ногами.

— Вы узнаете место? — вдруг спросил немец. — Разве мы не должны сейчас разбить лагерь, а утром двинуться дальше?

— Я узнаю его, — проворчал Ульф. — Мы уже недалеко, мы спускаемся с горы, разве вы не чувствуете? Он отбросил копну своих волос, посеребренных луной до фальшивого блеска старости. — Пармский владыка разграбил, как говорят, дюжину церквей, а потом еще одну, где золота было больше, чем в двенадцати других церквах, да еще и получил отлучение от церкви. И он привез его с собой в Парму, и там оно покоится в его кургане, а тролль охраняет его. Это я говорю со слов Торы.

— Но она возненавидела вас!

— Она была обречена.

Они были среди деревьев, и, посмотрев по сторонам, Иоганн увидел уходящие вдаль склоны холмов. Они были в какой-то долине, в Парме или еще где-то. Справа торчали обломки плетня и глиняной мазанки — остатки дома или ограды внутреннего двора. Ели, выросшие в нем, были уже не в первом поколении. Щетинистая тонзура Иоганна медленно двигалась в ночном воздухе.

— Она сказала, что там есть поляна, — пробормотал берсеркер, обращаясь скорее к самому себе, чем к своему спутнику. Лошадь Иоганна споткнулась. Священник рефлекторно ухватился за веревку, когда она натянулась. Когда он поднял глаза на своего захватчика, то увидел, что огромный Северянин возится с застежками своего щита. Впервые за этот вечер поднялся легкий ветерок. От него пахло смертью.

— До нас здесь побывали и другие люди, — без всякой необходимости сказал Ульф.

Ряд черепов, по меньшей мере, дюжина их, смотрели пустыми глазницами с верхушек кольев, вбитых через их спинные отверстия. У одного из них высохшие сухожилия все еще держали нижнюю челюсть в ужасном раскрытии рта; другие же упали в общую россыпь костей, белевших на земле. Все они были людьми или могли ими быть. Они были перемешаны с редкими проблесками пуговиц и пятнами ржавчины. Самый свежий из этих ужасных трофеев был очень старым, возможно, ему было несколько десятков лет. Он был слишком старым, чтобы объяснить ужасную вонь разложения.

Ульф обхватил левой рукой двойную рукоятку своего щита. Это был тяжелый круг из липы, облицованный кожей. Его обод и центральный выступ были сделаны из меди, а заклепки из бронзы и меди украшали лицевую сторону в виде змеиного узора.

— Хорошо, что луна полная, — сказал Ульф, глядя на яркий шар, все еще запутавшийся в еловых ветвях. — Я лучше всего сражаюсь при лунном свете. Я думаю, мы позволим ей подняться до самого верха.

Иоганн весь дрожал. Он сцепил руки вокруг седельной луки, чтобы не упасть с лошади. Он знал, что Ульф может позволить себе дергать и даже задушить его, даже после того, как он протащил его через половину северных земель. Юмор этой идеи мог бы поразить его. Четки Иоганна, его распятие — все, что он привез из Германии или купил в Шлезвиге, кроме халата,— было оставлено в Хедебю, когда берсеркер разбудил его в постели. Ульф натянул петлю почти до смертельной тугости и прошептал, что ему нужен священник, что этот подойдет, но есть и другие, если этот предпочтет кормить ворон. Бескорыстная жажда крови в голосе Ульфа была еще страшнее, чем сама угроза. Иоганн, молча, последовал за ним к ожидавшим его лошадям. В отчаянии он снова подумал, что быстрая смерть была бы лучше, чем эта медлительная смерть, которая уже несколько недель не давала ему покоя.

— Это похоже на палисад дома, — сказал священник вслух, притворяясь говорить нормальным голосом.

— Совершенно верно, — ответил Ульф, испытующе взмахнув топором, отчего по его лезвию пробежали отражения лунного света. — Здесь был дом, очень большой. Как вы думаете, он сгорел? Его колени заставили чалого мерина неуклюже двинуться вперед мимо шеренги черепов. Иоганн по необходимости последовал за ним.

— Нет, сгнил, — сказал берсеркер, наклоняясь, чтобы изучить отверстия от столбов.