А холодно ей в результате становилось всегда. Несмотря на всеохватную летнюю жару. Жирку девочка еще не поднакопила, кожа ее на ощупь была сродни тончайшей материи, и Дюне не хватало внутреннего энергетического запаса, чтобы поддерживать в своем воскрешающемся к жизни теле нормальный теплообмен.

Вместе с подступившим холодом улетучивалась и радость хортой. Забившись в угол кровати и сжавшись калачом, сотрясаемая дрожью и под перестук зубов, Дюна всматривалась в человеческие лица, как бы извиняясь за свое жалкое состояние и прося ее за это не наказывать.

Она осознавала, что руки людей и вода совершили добро, и ей, не знавшей прежде ничего столь восхитительного, были безмерно приятны и человеческие хлопоты, и волшебные ощущения, ими вызываемые. В то же время она не понимала причины, по которой вослед ее внезапно начинал мучить нестерпимый холод. В происшедшем Дюна принималась винить себя, непутевую, и не исключала вероятности какого-либо наказания.

Оказываясь же заботливо укутанной в теплое одеяло, наказания больше не страшилась и концентрировалась на задаче одолеть дрожь. Одолевала ту долго, с большим трудом, а одолев, расслаблялась телом и тотчас уплывала в глубокий и лишенный страхов сон.

Но даже в его неге, сберегаемой теплом одеяла, Дюна помнила, что она − искупанная собака.

Упиваясь чистотой своего тела, временами девочка довольно покряхтывала, постанывала, а попутно сладостно потягивалась ножками.

Банные Дюны дни всегда имели исключительную особенность: во все их продолжение после купания и сна глаза хортой были лишены страдальческого выражения. В остальные дни они теряли это выражение только во время прогулок девочки, когда движимая неизбывной надеждой воссоединения с прежними владельцами она вглядывалась в прохожих и ловила их запахи.

Казалось, мука ее памяти непреодолима по определению. Дюна была вся в себе, в своих переживаниях. Она тосковала по дорогому для нее былому. Преданно и верно.

Но текли месяцы, и, безмерная поначалу, тоска Дюны позиции сдавала.

Настал срок − она оставила ее совсем.

***

Календарь отсчитал сто двадцатый день, и наша хортая вознамерилась играться.

Однажды поутру, собираясь на работу, я с удивлением заметил, что Дюну обуяла шаловливость. Девочка важно прошествовала мимо меня с моим носком в зубах – одним из той пары, которую я приготовил, чтоб надеть.

“Дюна! Что же ты творишь?” – спросил я нарочито строго, и не думая отнимать у повеселевшей в кои-то веки собачки какой-то там носок. Строгость голосу придал, чтобы проверить реакцию хортой.

Если бы она носок бросила, это бы засвидетельствовало, что приютившие ее люди − по-прежнему для нее чужие. То есть те, которым надо во всем подчиняться, прихоти которых необходимо неукоснительно исполнять, и, ублажая их покорностью и послушанием, всегда в нужное время обретать подобострастный вид. Одно слово, шуточки с которыми шутить не стоит. В противном случае рискуешь опять очутиться на улице.

Дюна носок из пасти не выпустила.

Мало того – подкинула его в воздух. Следом подкинула снова. И продолжила в том же духе.

Подхватывая носок в моменты его падений, она неистово трепала эту свою добычу, как будто та была самым что ни на есть зайцем, которому она норовила сломать хребет. В азарте девочка часто-часто переступала по ковру передними лапками. В ее глазах вспыхивали и вспыхивали зеленые огоньки. Ушки стояли торчком. Губы растянулись в победоносной ухмылке, обнажив до десен клыки. Устрашающие! Верхние – длинные настолько, что даже при сжатых челюстях не прикрывались полностью, и кончики их хищнически выглядывали из-под верхней губы.

Побеждая в воображении зверя, заодно Дюна торжествовала уже одержанную собой победу над страхом перед новыми хозяевами и недоверием к ним. Она уже знала – могла дать на отсечение лапу! − что все члены этой человеческой семьи в ней нуждаются, что они ею дорожат, и, значит, в особенно хорошем своем настроении она даже может слегка над ними покуражиться. Но основное, чувства Дюны уверенно говорили ей, что в новой семье она – родная.

***

“Она балуется!” – восторженно закричала объявившаяся рядом жена.

Дюна мигом выплюнула носок мне под ноги и ухватилась зубами за подол жениного халата, изображая, что намерена растерзать и его. Именно изображая, поскольку с халатом жены девочка обращалась куда бережнее, чем с моим – ныне изодранным − носком. Погасив победоносную ухмылку, она трепала халат на показ: замедленно, придерживая зубами аккуратно, стараясь не оставить на нем дыр, и лукаво поглядывала на умиляющуюся ее шаловливости жену.

Та негромко посмеивалась, наблюдая за непривычным, но столь долгожданным для нас поведением собаки. Я видел, что она готова расхохотаться, как, впрочем, и я, но мы сдерживались, чтобы не спугнуть первое проявление беззаботной радости Дюны, и с упоением ловили ее сверкающие улыбки.

В ближайший из дней пригласили нашего ветеринара. Впервые за все время. Конечно, могли бы сделать это в первый же день, но, увидь хоть какой ветеринар тогдашнюю Дюну – этот обтянутый кожей скелет − и узнай обо всех ее болячках, боюсь, у любого ветеринара пошла бы кругом голова, и он бы элементарно растерялся, не зная, с чего начать лечение. Да и опасалась тогда жена услышать страшные диагнозы и пессимистические прогнозы. В общем, не захотела она ветеринара сразу. Сказала, что такой больной и ослабленной собаке, какой попала к нам Дюна, первым делом требовались правильный уход и душевное обращение. Душевности жене было не занимать, правильный уход она обеспечить могла, поскольку у нее имелось некоторое медицинское образование: четыре года занятий в университете на курсах медсестер гражданской обороны. Поэтому она взяла ответственность за Дюну на себя.

Сейчас же, когда Дюна неуклонно шла на поправку, жена ничего страшного и пессимистического уже не опасалась.

Женщина-ветеринар – с красивой внешностью, обаянием и двумя высшими образованиями по профессии (биологическим и ветеринарным), много практикующая, а к тому же, и что исключительно важно, всегда откровенная в прогнозах − прибыла по первому зову. Жена ценила ее еще и за умение без проволочек ставить верные диагнозы, что, согласитесь, является даром божьим и что способен записать себе в заслугу отнюдь не каждый эскулап – специализируйся он хоть на врачевании людей, хоть на врачевании животных.

Это была ветеринар, поставившая верный диагноз по телефону, когда находилась в командировке. Поставила она его нашей ушедшей борзой, и был он смертельным.

Теперь мы рассчитывали услышать только благоприятное. Также хотелось узнать возраст Дюны. Самим нам всегда казалось, что она собака не старая, хотя и появилась у нас, будучи наполовину седой. Время наши предположения вроде бы подтверждало: на момент вызова ветеринара седых шерстинок у Дюны практически не осталось, − и думалось, что ее былое поседение было вызвано авитаминозом на почве голодания.

Если бы все-таки выяснилось, что возраст Дюны немалый, ничего бы не изменилось: ни наше доброе к ней отношение, ни наши глубокие к ней чувства. Но очень хотелось, чтобы была она молодой. Хотелось по одной единственной причине: жила б она тогда с нами долго-долго, и были бы мы все счастливы.

Ветеринар прибыла к вечеру. Дома собралась вся семья. Я специально ушел с работы пораньше. Сын пропустил занятие в спортивной секции по каратэ. С дрожью в поджилках мы стали ждать, что же скажет высокочтимый нами специалист, заключения которого были всегда точны.

Выслушав подробную историю Дюны, осмотрев и ощупав девочку со всех сторон, ветеринар заключила, что, учитывая перечисленные нами сложности недавнего прошлого собачки, состояние ее здоровья можно оценить как вполне удовлетворительное. Само собой, девочке еще надлежало прибавлять и прибавлять в весе, но недостающие килограммы, по уверению ветеринара, были делом наживным. Единственное, что озаботило женщину, так это сердцебиение Дюны. Оно было то редким и бухающим, а то вдруг сердце заходилось в невероятно быстром ритме. Мы и сами знали об этих отклонениях от нормы, но не ожидали, что ветеринар предположит наличие сердечных паразитов. Мне после слов ветеринара сделалось дурно с сердцем моим, а жена схватилась руками за сердце свое. Сын страдальчески нахмурился.