Они чирикали вплоть до посещения мною эндокринолога.

Хирург объяснил, что операция откладывается на неопределенный срок, поскольку сначала нужно понизить уровень сахара, приведя его к норме. А уж сие – стихия эндокринологии.

На приеме у эндокринолога я узнал, что понижение сахара – дело не столь быстротечное, как того бы хотелось.

      − Вам придется ко мне походить с месячишко, а то и боле. Пока же сдадите ряд анализов, − сказала молоденькая, как птенчик, и тонюсенькая, как тростинка, девушка − врачеватель эндокринных заболеваний.

Если же не упускать из внимания существа ею сказанного, а также ее хмурых колючих взглядов и сильных покраснений в белках ее глаз, она была и подающей надежды ведьмой.

Ко всему прочему на лице этого недружелюбного создания отпечатались непреходящая усталость и безграничная раздраженность – не хуже, чем у меня.

Думать дальше о таком враче не хотелось совершенно, но нездоровая худоба девушки вкупе с ее усталостью и раздраженностью упрямо наталкивали на мысль, что у нее не на шутку сбоит щитовидка и пациентам приходится сталкиваться с вытекающими отсюда последствиями: всепоглощающей сосредоточенностью врача на самочувствии собственном, негативно отражающейся на лечении больных.

− Но ходить у меня что-то плохо получается – тромб препятствует, − как бы извиняясь, отозвался я на замечание, что мне “придется… походить”.

− На такси поездите. Здоровье дороже денег, − безапелляционно возразило худющее создание, не скрывая злорадства по поводу нескончаемых трат на такси, мне предстоящих.

− Так я ногу практически не чувствую, и ступня уже похолодела, − промолвил я чуть слышно, неожиданно теряя всякую надежду на выживание.

− Обычное при тромбе дело, − тонко пискнула врачиха и тетрадью с моей же историей болезни отмахнулась от меня, как от надоедливого комара.

Возвратив тетрадь на стол, шариковой ручкой она со стуком поставила в ней точку чернильную, которая заодно обозначала и точку разговорную.

***

Вечером моя въедливая законная половина досконально выпытала у меня − порядком ослабевшего духом мужчины − все детали визитов к медикам районной поликлиники, и с ней случилась истерика.

Она суматошно заметалась по квартире, заламывая руки и что-то причитая себе под нос.

С минутами причитания сделались громче, и я стал их разбирать. “Ох!” – непрерывно восклицала жена и как заведенная повторяла одни и те же, обращенные к воздуху, фразы: “Нога холодная! В ноге нет кровообращения! Плоть же разлагается без него!!!”

Невольно вникнув в смысл произносимых ею фраз, я тоже поддался истерике, но смирной и безропотной: продолжая лежать на кровати, помертвевшим взглядом уставился в потолок.

В душе стенала тоска, а в голове проносились вихри первобытного ужаса, сметающие любое усилие поразмыслить над тем, что бы такое действенное предпринять в сложившейся ситуации.

То, что врачиха-эндокринолог скоропостижно cведет меня в могилу, сомнению не подлежало.

Чтобы избавиться от этой гибельной мысли и груза невыносимых переживаний, я, как к спасению, обратился к излюбленному занятию, на которое в последние годы мне отпускалось так мало времени.

В руках появился томик фэнтези – один из романов Роджера Желязны. Хвала Всевышнему, что этот светлый человек появился и жил на Земле! Он всегда завораживал меня, увлекая в созданные им упорядоченные миры. В них мне было хорошо до такой степени, что сумбурная действительность, в которой приходилось проводить жизнь, убывала из моего восприятия.

Погружение в круговерть любого из сюжетов любимого автора было захватывающим и всеобъемлющим. Я растворялся в них без остатка и проживал их в образах главных героев – одаренных, сильных духом, целеустремленных, отважных, побеждающих.

Так же, без остатка, я растворился в одном из сюжетов тем гнетущим вечером изумительно цветущей весны.

Трудно поверить, но перед отлетом моего сознания в художественные реалии безграничной сторонней фантазии, ко мне пришло ощущение счастья: я уже в отпуске, впереди много свободных от работы дней, и мой писатель со мной. Счастье обреталось и в порывах свежего ветерка, проникавшего через приоткрытую оконную раму, и в приглушенном свете настольной лампы, и в мягком, обволакивающем тело одеяле.

О ноге позабылось совсем – колики в ней взяли передышку.

Жена почувствовала мое состояние и потому не тревожила. Не тревожила, пока стрелки часов не перевалили за полночь.

Она отобрала роман ровно тогда, когда мне уже самому захотелось забыться сном, если бы, конечно, он смог побороть владевшее мной напряжение.

На удивление, моему “я” удалось плавно перетечь из романических фантазий в сонное забытье, и на том день закончился.

Утро разбудило громовым голосом жены. Из стального его оттенка и низкого (а обычно высокого) тембра я понял, что за меня уже все решено.

Она не спала до четырех утра, все обращаясь и обращаясь мыслями к вопросу, что нужно сделать, чтобы я уцелел в этом мире и протянул в нем еще не одно десятилетие.

А с четырех до половины шестого ей был сон, согласно которому мне надлежало немедленно, на платной основе лечь в железнодорожную больницу – по слухам, весьма оснащенную технически, физически и интеллектуально.

Я нисколько не удивился ни сну, ни принятому на его основании решению любимой мной женщины.

Дело в том, что сны ее имеют свойство исполняться. Потому я их и уважаю, и боюсь одновременно.

Но мысль о лечении в железнодорожной больнице мне понравилась. Железная дорога всегда слыла организацией, мягко говоря, не бедной. Без этого вездесущего спрута не обойтись ни одному государству. Оттого там даже при коммунистах крутились такие деньжищи, что быть бедной ей было грешно и тогда, а при наступившем варварском капитализме – подавно.

Кой-какие финансы в виде моих отпускных у нас имелись, и от меня требовалось, не мешкая, совершить утренние гигиенические процедуры и поприличней одеться.

Под “поприличней одеться” подразумевалось обрядиться в давным-давно купленную женой дорогую рубашку.

Рубашка та была из шелковистой синтетики, не пропускала воздуха, в ней я жутко потел, надевать ее избегал, а потому она оставалась практически не ношеной и, соответственно, приличной.

***

Врачеватели железнодорожной больницы оказались людьми конкретными и деятельными. Не беспардонно, но весьма откровенно они лишали иллюзий, без утайки излагая пациенту фактические данные о его болезни; причинах, болезнь вызвавших; содержании курса лечения и возможных исходах последнего.

Виной болезни моей, как они установили, явились регулярно чередующиеся стрессы на работе и в жизни – кстати, поразительно совпадающие по времени с политическими и экономическими коллизиями в государстве, − а также изъяны в питании, отсутствие должного отдыха и – ну, конечно же! − курение.

В связи с затронутыми темами стрессов, питания, отдыха и курения я невольно вспомнил дедушку жены − худосочного, сгорбленного старичка со слуховым аппаратом; старичка благообразной наружности, доброго и незаметного, с ясным взглядом и пытливым умом. Коммуниста Ленинского призыва!

Он пережил революцию, контрреволюцию, гражданскую войну, НЭП, пытки кулачества при коллективизации, смерть двух малолетних дочерей. Когда третьей рожденной дочери должно было исполниться шесть, грянула война Отечественная. С семьей он оказался на оккупированной территории, и его участью сделался принудительный труд “на благо” Германии. Машинист поездов по специальности, по ней же он был привлечен немцами, но, состоя в местном подполье, неоднократно пускал составы под откос. И познал застенки гестапо. Контуженный взрывом последнего угробленного им состава, напичканного вражескими боеприпасами, и, как казалось, безнадежно оглохший, чудом был отпущен из тех застенков домой. Чудо свершилось благодаря всем имеющимся в семье золотым украшениям, нанизанным на обычную булавку, которую его отважная мать приколола к галифе городского шефа этой страшной фашисткой организации, когда, накануне назначенного расстрела, добилась его аудиенции.