Он с чистой совестью встретил долгожданную Победу!!! С достоинством пережил послевоенное репрессирование, лагерь, последовавшее освобождение, голод, разруху, свою многолетнюю безработицу. Документы подполья были утрачены – как вероятного пособника фашистов его исключили из партии, из общества, из светлого коммунистического будущего… и запоздало − по истечении двадцати лет − в той партии восстановили.

Выстоял, обреченный на низкооплачиваемый труд, но воспользовавшийся лазейкой совместительства; обеспечивал всем необходимым двух детей и жену − подчинившуюся желанию мужа видеть ее занимающейся исключительно домом и семьей, − которую верно и страстно любил, прожив с ней более полувека.

Проработал до восьмидесяти оператором газовых печей на небольших предприятиях, познав один единственный больничный. Каждую свободную минутку обихаживал свой чудесный маленький садик с фруктовыми деревьями, с кустами виноградника, смородины, крыжовника и цветами. Всю жизнь прокурил через мундштук сигареты без фильтра и мирно почил на восемьдесят первом году жизни, выкурив напоследок свою любимую “Приму”.

Согласно вердикту больничных медиков, времени на хождение к эндокринологу болезнь мне не отпустила. Как мы с женой уже догадались и сами.

Консилиум из практикующего на сосудах хирурга и заведующего эндокринологическим отделением довольно прозрачно дал понять, что без срочного хирургического вмешательства моей ноге через десять-четырнадцать дней уготован отек и как следствие − гангрена.

По мнению этих больничных врачей, меня обязаны были сразу госпитализировать, направив в стационар прямо из районной поликлиники.

Слушая их, жена захватывала ртом воздух и держалась руками за грудь.

Я же дышал слабо, холодея и холодея до мурашек. Потерявшие чувствительность, руки мои покоились на коленях.

Врачи продолжали вещать, и, по их прогнозам, при благоприятном ходе лечения со мной должен был быть порядок – в близком будущем я оказался бы на пожизненном инсулине, тем не менее, на своих двоих и трудоспособным.

Но не стоило забывать, что все решали деньги.

В начале и в конце курса лечения мне надлежало пребывать в отделении эндокринологии, а в промежутке – в отделении хирургии. За каждый из трех периодов лечения полагалась отдельная и внушительная плата. Плюс расходы на предварительное обследование, плюс дорогостоящие и не предусмотренные прейскурантом больничных услуг антибиотики (они − на случай предусмотренных больничной практикой послеоперационных осложнений), плюс усиленное питание, которое больница не обеспечивала, плюс…

Подобных “плюсов” лечения набралась уйма, но беда состояла не в них, а в “плюсе” исключительном, который обнаружился последним. Он оказался крайне ощутимым для кармана.

Путем многократного измерения пульса на различных участках моей больной ноги и несчетных ее УЗИ хирург выявил наличие тромба второго, существенно отстоящего от первого. Полученные результаты с неизбежностью образовывали проблему, справиться с которой был способен лишь обводной сосудистый канал. Возможность использования в его качестве какой-либо другой вены была отвергнута после предпринятого обследования обеих моих ног. Состояние вен для целей операции не годилось. Моей ноге был показан только шунт – искусственный сосудистый канал. Производились эти шунты в Австрии, а доставлялись из Москвы, и по спецзаказу. Привозил их нарочный. Цена шунта говорила о нем, как о вечном, одновременно зашкаливала за наши с женой представления о разумном и добром, но уменьшаться от этого не собиралась.

Шунт ситуацию усугубил. Сделалось ясным, что с ним денег на исправление дефектов в моей правой нижней конечности катастрофически не хватает. То есть, если взять мои отпускные, под предлогом займа отобрать все нажитое у тещи и из невеликих драгоценностей жены продать то, что продать можно в принципе, необходимая сумма набиралась, но тогда возникал вопрос, на что семье жить.

      Выхода я не видел. И без того невеселые, думы мои, приобретая характер абсолютной трагичности, уже принялись было витать вокруг районной поликлиники с ее молодой ведьмой-эндокринологом, как вдруг жена дала железнодорожным медикам согласие на лечение.

Пока мои мысли собирались в строй, чтобы выдать бесспорное ввиду недостатка денежных средств возражение, жена уточнила момент первого взноса – он совпадал с моментом поступления пациента в больницу − и насильно выволокла за руку упирающегося меня из кабинета, а затем и из здания.

Я плохо соображал, и до сих пор не помню, как очутился в лаборатории, которая размещалась в здании соседнем. Там жена заставила меня сдать назначенные консилиумом анализы, и, следуя этому ходу вещей, я понемногу приходил в себя. Окончательно опомнился, когда меня чуть не хватил инфаркт из-за непередаваемого ощущения от трубки, засунутой в мой желудок.

Что сказать − вечером того же дня я лег в больницу. Впервые в жизни! Впервые за сорок со многим лет.

И моментально ощутил себя манекеном, с которым, как хотел, манипулировал больничный медперсонал. На меня скопом накинулось множество женщин в белых халатах. За какие-то минуты они успели взвесить мое тело, измерить мои рост, давление, пульс, взять кровь из пальца, из вены и проделали еще много чего по их медицинской части. Когда закончили, я подумал, что свободен и смогу отдохнуть в палате, но не тут-то было − очутился в процедурном кабинете под капельницами.

Дежурившая там медсестра осведомила, что в течение двух ближайших часов мне будет вводиться расширяющее сосуды лекарство, а в несколько следующих суток под капельницами я буду проводить времени намного больше.

Я лежал в процедурной эндокринологии с иглами в руках и тупо смотрел в потолок, а тем временем в отделении сосудистой хирургии жена доставала расспросами моего лечащего хирурга. Речь шла о предстоящей мне операции.

Жену мою надо знать! На нее нарвешься – замило не отделаешься. Душу вытрясет до дна.

      Для неистовой активности недюжинного жениного ума непостижимых вещей нет, и специалист в области сосудов очень скоро в этом убедился. Все вопросы жены были по существу, били в точку, глядела она в корень.

Увертливый по природе и первые несколько мгновений общения с моей дражайшей половиной, хирург не выдержал ее рьяной атаки и лишился своей скользкой природной брони. Как несчастный студент строгому профессору, он сдал жене экзамен по основам сосудистой хирургии. Для этого ему потребовались и анатомические альбомы, и научные статьи известных хирургов с описанием операций, аналогичных той, что предстояла мне, и отчет о его собственной компетентности, об общем времени хирургической практики, а также о статистике результатов его лечения.

Как только жена отбыла домой, чтобы там, в покое, подвергнуть все услышанное скрупулезному анализу на предмет изъянов и противоречий, сам хирург, с видом вывернутого наизнанку, примчался ко мне в процедурную. Симпатичный полноватый парень лет тридцати пяти от роду, с хорошо читаемыми признаками чести и совести в лице, принялся жаловаться уже с порога.

      Он чуть не плакал, когда рассказывал, какому ужасному мозговому давлению подвергся со стороны моей жены, каким испепеляющим огнем горели ее глаза, как властно и некорректно она выясняла подробности будущего хирургического вмешательства на моей ноге, как у него до сих пор трясутся руки, а назавтра ему нужно много оперировать. И вообще, после общения с моей “высокоинтеллектуальной, но чересчур эмоциональной супругой” (его слова) он раздавлен, опустошен и совершенно выбит из колеи. Ведь в придачу она воздействовала на него каким-то мощным энергетическим полем: его в прямом смысле вминало в спинку стула, а сам стул, кажется, отъезжал к стене кабинета.

Озвученные хирургом ощущения были мне хорошо знакомы и воспринимались обыденным делом, поэтому бурная его реакция на абсолютно естественную манеру общения моей супружеской пассии в критических жизненных ситуациях вызвала у меня поначалу недоумение.