С этой нежностью она устремляла его куда-то далеко вперед, но я понимал, что далеко назад: хортая была поглощена дорогими для нее воспоминаниями. Она находилась в милом ее сердцу прошлом.

Я стал раздумывать, каким оно могло быть, и не заметил, как покинул реальность.

***

Я был весь в своих мыслях, и в них мне привиделось большое застолье на частном подворье. Повсюду яркой листвой зеленели уже отцветшие плодовые деревья, а у забора богато цвела белая сирень.

Под длинные переборы баяниста, за нескончаемым столом, заставленным незамысловатыми яствами рядовых тружеников, те напевали популярные эстрадные песни, смеялись в связи с прозвучавшими анекдотами, наливали под завязку в бокалы и рюмки, произносили и смешные, и задушевные тосты, наскоро выпивали и подолгу закусывали.

Изрядно выпив и хорошо подкрепившись, они покидали обступающие стол лавки, сооруженные на скорую руку из досок, положенных поверх табуреток и стульев, и плясали что было сил.

А за ними наблюдала собака. Охотничья сука. Породы хортая. Но никому из присутствующих не было до нее дела.

Ее привязали поодаль, возле сарая, чтоб не надоедала гостям, выпрашивая у них вкусные подачки. Однако хортая понимала, что после застолья перепадет и ей. Так происходило всегда.

Нужно было только дождаться окончания празднества, и тогда хозяйка обязательно соберет объедки: плоские куриные косточки и шкурки, ошметки вяленой рыбы, надкусанные кусочки колбасы и подтаявшие остатки холодца. Она счистит все это с тарелок в большую широкую миску и принесет собаке к сараю, а еще положит в ту миску вдосталь плова. Его для гостей готовится много − много и остается. Потому не жалко.

Тайком роняя в сторонке набегающую слюну, хортячка беззвучно ждала своего часа – часа собачьего пиршества. В своем ожидании, она то задумчиво сидела, прислонившись спиной к саманной стене сарая, то ходила кругами, с разных сторон огибая столбик, к которому крепилась сдерживающая ее веревка, и, совершенно устав от бесконечных сидения и хождений, ложилась на землю. Но что бы хортая ни делала, глаза ее − ждущие глаза голодной собаки − ни на секунду не отвлекались от главного. Они неусыпно следили за застольем.

Хортая знала, что не сомкнет глаз и дождется окончания человеческой трапезы, после чего за скромное свое в течение вечера поведение получит вкусную награду.

Хозяин к концу вечера не будет вязать лыка, и, никакого, его оттащат в дом, где уложат в кровать, а вконец измученная хлопотами о гостях, уборкой стола, мытьем посуды и уже ничего не соображающая хозяйка напоследок даст собаке полную миску еды и забудет отвязать ее на ночь.

Не в силах терпеть до рассвета и следуя породным заповедям чистоплотности, хортая перегрызет ненавистную веревку, а перегрызши и облегчившись, станет вольно разгуливать по сказочному в весенней ночи саду, сторожа двор, и будет чувствовать себя счастливицей.

Знала она также, что поутру, сытая и благодарная, станет ластиться к хозяину – тому самому, неопределенного возраста и затрапезного вида селянину из сна моей жены, пробудившемуся ни свет ни заря в ярой потребности опохмелиться.

А он…

…проходя мимо хортой шатающейся пьяной походкой, он отрыгнет самогонным перегаром, легонько пнет ее ногой под брюхо − не зло и не больно, − обзовет грубым словом и пожелает ей провалиться сквозь землю.

Дойдя до лавки все за тем же, установленным во дворе для вчерашних гостей, столом, на нее присядет и, запивая огуречным рассолом утрешнюю порцию самогона, станет с хортой разговаривать.

Недобро, сетуя на неудавшуюся собственную жизнь, выговорит ей, собаке, за ее промахи на охоте, проклянет за упущенных зайцев, отругает за перегрызенную веревку и укорит за хлеб-соль. А позже, излив столь незамысловатым способом душу, сжалится – погладит ее по головке и кинет под стол что-нибудь из своей нехитрой закуски.

Она поднимет, съест − не подаст виду, что обиделась, и не обидится нисколько. Не в правилах хортых обижаться на хозяев. Порода эта – рабочая, ловчая, не для любований и сюсюканий задуманная и созданная. Черная кость среди других пород борзых, и первая задача породы – подле человека выжить.

Так учила мать, с самого ее рождения и все два недолгих месяца, что она была при ней, − мать, которая дорожила ею несказанно.

В груди хортой защемит, и обдаст ее ностальгическим жаром – память воскресит изумительное щенячье чувство материнской заботы и любви.

Хортая улыбнется. Почти незаметно, едва приоткрытой пастью, устремив полный счастья взгляд в былую даль, и сама перенесется туда, растворившись в незабываемо сладких воспоминаниях из детства подле матери.

***

Видение мое исчезло так же внезапно, как возникло, но осталось в памяти навсегда.

Я увидел мир вокруг и обнаружил, что мы с Дюной движемся по аллее и давно отдалились от кафе с его веселой компанией.

Расстояние приглушило звуки музыки, голос тамады и всеобщий смех гостей, но не стерло улыбки с мордашки хортой.

Мы гуляли очень долго, и на обратном пути в кафе было пусто и тихо, но Дюна по-прежнему улыбалась.

Глядя на нее, тихо радующуюся в своем внутреннем уединении, я почти ощущал праздник. Мешали никак не покидающие меня воспоминания о видении. Частное подворье, застолье и, отделенная от людей людьми же, одинокая хортая, как две капли воды похожая на Дюну, фантомами вторгались в мое сознание, болезненно сдавливая сердце. Я не уважал тех людей, с их абсолютной безучастностью к чувствам собаки.

Я презирал их за убогую веревку и полную объедков миску. За миску − полную объедков, а не еды! Я презирал, и простить не мог. А собака не презирала, и ей не нужно было прощать, потому что она не обижалась. Собачье великодушие превозмогало все худшие человеческие проявления и на порядок превосходило все лучшие. Оно простиралось и значительно дальше – за пределы интеллектуальных и духовных возможностей тех закоснелых людей, что всуе ели, пили и гуляли на привидевшемся мне частном подворье.

Эти люди даже не задумывались, что от стены саманного сарая, привязанная к одинокому столбику потертой и грязной от времени веревкой, за ними приглядывала ниспосланная свыше чистая душа.

***

Я же размышлял о подобном и раньше, а совсем недавно узнал. Случайно. Из выпуска теленовостей. В нем среди всякого разного сообщалось, что Ватикан официально признал наличие у собаки души.

Трактуя свое новое святейшее осмысление, Ватикан доводил до сведения прихожан концепцию о райском происхождении собачьих душ, согласно которой все они обитают в раю, из него приходят к людям, неся в себе небесную благодать, и туда же возвращаются, когда пробивает их земной час.

В связи с изложенным, своим высочайшим повелением Ватикан дозволил собакам вход в церковные храмы.

А несколькими днями позже, собираясь на работу и снуя туда-сюда перед телевизором, я увидел с экрана серьезного ученого, который делился своим предположением об инопланетном происхождении собак: якобы те специально направлены на Землю высокоразвитыми инопланетянами, чтобы очеловечить людей.

Подарки Небес, и никак по-другому!

      ***

Фантомы мало-помалу покидали воображение, и меня поглощало отрадное чувство: на том частном подворье хортую больше не унижали, не обижали – ее там попросту больше не было.

Зато ее ценили и боготворили в зримой реальности.

И была та хортая рядом со мной!

И звалась она Дюной.

***

Она оставалась слаба и печальна и в первый, и во второй месяц пребывания в нашем доме, но, чтобы скрасить страдания собаки, утратившей родной кров и прежних хозяев, почти сразу же по утрам выходных я и жена стали выводить ее в поля. Мы искренне полагали, что регулярные встречи хортой с полевым раздольем, для охоты в котором она была создана природой, вернут ей радость жизни и помогут в восстановлении здоровья. Разумеется, с поводка не спускали. Да Дюна и сама не рвалась освободиться. К полям продвигалась с видимой неохотой, в них сиротливо жалась к нашим ногам и кидала на нас взгляды, в которых сквозила укоризна.