Нет! Только эта поза: лапы на плечах человека, и взгляд, устремленный мимо головы этого человека куда-то в убегающую назад даль − в мир, который был прошлым собаки. Взгляд − сосредоточие искренней признательности и благородного достоинства.

Без малейшего намека на преклонение перед человеком, он честно говорил о духовной свободе этого гордого и независимого существа. Да, его нещадно потрепала судьба, да, истощенное и больное, оно находилось сейчас на волоске от смерти – да, все обстояло так. Но несмотря ни на что оно продолжало сохранять такое непререкаемое самоуважение и такую стойкость духа, которым мог бы позавидовать и поучиться любой человек.

Жена ощутила все это и, не сдерживая набежавшие слезы, которые сразу сделали мокрым ее лицо, крепко обняла еле живую полуседую тростинку, что была перед ней.

Хортая не вырвалась из человеческих объятий, и атмосфера в автомобиле наполнилась чувствами собаки, которые выражали несказанное удивление и сильнейшее желание прильнуть всем телом к подобравшей ее женщине – желание, исполнению которого препятствовали врожденная сдержанность животного и его беззаветная преданность прежнему – не исключено, что и отрекшемуся от нее − хозяину.

Уже очутившись вместе с борзой перед дверью квартиры, жена вспомнила о сыне и впала в паническое состояние. А что если ее великовозрастный ребенок воспротивится приходу в дом этой несчастной умирающей сиротинки?

С тяжелым сердцем, она до отказа вдавила пальцем кнопку звонка.

− Мама! Ты привела чужую борзую?! – возмутился сын, как только приоткрыл дверь. Он загораживал собой вход в квартиру и был настроен категорически против.

− Она не чужая. Она − ничья. Я нашла ее на рынке.

Лицо сына выразило полнейшее изумление. А следом, наспех оглядев собаку повторно, он трагически произнес:

− Чистый концлагерь. Сейчас упадет с голодухи. Заводи!

Распахнув дверь квартиры настежь, сын помчался на кухню к холодильнику.

− Сначала покормим ее, а затем в ванну – отмывать! − произнес он уже радостным тоном, извлекая из холодильника кастрюльку с говяжьими котлетами.

На сердце у жены отлегло – хортая теперь однозначно оставалась в доме.

Согласие сына было основополагающим. Мое в расчет не шло никоим образом и оттого ее не волновало. А знаете, почему не шло? Да потому что я никогда не препятствовал ей, как не препятствовал и сыну, в проявлении их лучших человеческих чувств.

Жена и сын действовали по велению своих сердец. Они хотели спасти собаку от неминуемой гибели.

И дело тут было не в ее породности. Хотя… как раз в ней.

Дворняжке шанс приспособиться к улице и прожить на ней долгую жизнь уготован от рождения. Он заложен у нее в крови и передается из опыта предков. Для собаки породистой такой шанс ничтожен. Для борзой, с ее чрезвычайно взрывной охотничьей натурой, его нет.

Котлета была аккуратно съедена. Жена и сын поразились, с каким уважительным трепетом хортая разломила ту зубами на несколько кусочков и неторопливо прожевала их один за одним. Не накинулась, не умяла котлету целиком, а деликатно насладилась ниспосланным ей Богом угощением.

Девочке дали испить воды и отвели в ванную комнату.

Шампунь и противопаразитарные средства, предназначенные для обработки собак, были припасены некогда впрок для наших борзых, которые безвременно нас покинули. От них и остались.

− А почему у этой борзой лапки серые? Разве по породе они не должны быть белыми?! Как у наших − псовых? – уже в ванной озаботился сын немаловажным вопросом из кинологии.

− Не могу сказать, но, возможно, у хортых иначе, − высказала предположение жена, и добавила: – Я про хортых знаю недостаточно.

− Мама, она очень послушная – смотри, как смирно стоит в ванне! − восхитился сын.

Хортая позволяла новым людям делать с собой все, что они считали нужным.

Жена включила воду, намылила девочку шампунем и стала губкой оттирать въевшиеся пыль и грязь, а также вшей и гнид с ее шерсти и кожи. Сын был рядом и помогал смывать все при помощи душа.

Вскоре не поседевшая шерсть стала отливать рыжеватым цветом, и оказалось, что природный окрас хортой не светло-желтый, а светло-рыже-желтый. Обнаружил себя и природный окрас ее ног. Передние книзу от локотков и пазанки задних из серых стали превращаться в белые.

− Выходит, у хортых лапки тоже белые, − заключила жена, разглядывая результаты купания.

− Точно, как в твоем сне, мама! – вспомнил и восхитился сын.

***

За купанием последовали обтирание полотенцем, обработка против кожных паразитов, и наступил черед покормить хортую снова.

Жена перенесла ее на руках назад в кухню, сын положил перед ней две котлеты, но хортая к еде не притронулась. Посмотрев на ту невидящим взглядом, она завалилась на бок и стала делать глубокие и редкие вдохи.

У жены затряслись руки, и ими, плохо ей подчиняющимися, она влила хортой в пасть сердечные капли, разбавив предварительно водой. Мигом сообразила, что нужно делать, хоть и разволновалась страшно.

Дыхание собаки вскоре возвратилось в норму, но она задрожала всем телом и начала постукивать зубами.

Сын стрелой улетел к себе в комнату и вернулся с пледом в руках. Им он укутал дрожащую хортую, чтобы согрелась. Однако трястись девочка продолжала достаточно долго. Согревшись же, разморенная котлеткой, ванной, человеческой заботой и защитой своего нового убежища, она погрузилась в глубокий сон.

Но спокойным он не был. В нем хортая и вздрагивала, и покрикивала, как от боли, и сердито рычала, и угрожающе сопела носом, и обиженно взлаивала. А глаза ее под веками ходили ходуном и были настороже в том неведомом людям, страшном уличном собачьем прошлом, которое она покинула физически, но которое была не в силах отпустить ее память.

***

Хортая проснулась, когда пришел я.

− Папа, знаешь, − сказал сын, − она собиралась уйти, когда съела котлету. Даже к двери подошла. Наверное, прежде люди уже забирали ее с улицы, но, накормив, выпроваживали.

− Наверное. Но мы не выпроводим, − ответил я.

Когда хортая опять уснула, тогда, чтобы не тревожить ее сна, все трое мы на цыпочках покинули кухню и удалились в зал.

− Эта хортая и есть подарок от Божьей Матери? – поинтересовался у меня сын, едва мы оказались в зале.

− Кто говорил о подарке? – возразил я сыну, а заодно и собственным былым думам. − Селянин из сна не говорил. Он лишь обозначил − от Кого, а стало быть, Откуда. Если же это и подарок, то Оттуда подарки − все одно что испытания. Вот и нас испытывают.

− Кому испытание, а мне радость, − огрызнулась жена.

Вид у нее был счастливый и боевой.

От страданий по поводу потери работы не осталось и следа, и в ее глазах снова плясали неподражаемые всеведущие искорки, которых было не счесть.

“Если испытание видится человеку подарком, выходит, испытание человеку во благо, а благо – настоящий подарок и есть”, − подумалось мне.

***

Ближе к вечеру наша (уже наша!) хортая проснулась. К тому моменту она спала спокойно, без терзающих ее душу сновидений. Борзая отдохнула хорошо, по-настоящему – так, как не отдыхала много-много предыдущих дней − и, очнувшись ото сна, была будто бы удивлена, что по-прежнему находится в человеческом жилище, что до сих пор ее не выпроводили прочь и, судя по всему, не собираются вовсе.

Для пущей уверенности окинув каждого из нас пытливым взором и убедившись в правильности своего предположения, она осторожно сошла с ковра и, постукивая длинными борзыми коготками по кафельному полу, неспешно проследовала из кухни в коридор.

Из коридора хортая двинулась было дальше, чтобы обследовать апартаменты жилые, но была остановлена женой.

Та – большая аккуратистка, – памятуя о критических у суки днях, собралась позаботиться о ее гигиене и попутно о чистоте нашего жилья. Она надела на девочку специально сшитые некогда для нашей ушедшей борзой трусики, имеющие сзади дырочку для хвоста, и прикрепила внутри них прокладку. Хортая никак − ни голосом, ни движением − не поперечила жене, и, будучи уже облачена в исподнее, предприняла то, что задумала проделать чуть ранее: пошла знакомиться с квартирой.