«ЗАБУДЬ О НИХ. КУДА ЛЕТИМ ДАЛЬШЕ?»

Когда оборачиваюсь, чтобы поблагодарить, его уже нет.

После обеда. Пятый период. Английская литература с мистером Дуликом. Углубленная. Я делюсь информацией не чтобы похвастаться, а потому что это: а) мой единственный углубленный предмет и б) любимый урок.

Не важно. Я совершенно уверен, что породил цунами во Вьетнаме бурчанием пустого желудка. И почему такое случается тогда, когда в классе особенно тихо? Девчонки хихикают. Я показательно оглядываюсь, якобы интересуясь, какой придурок устроил подобный шум.

Маленькая предыстория: прямо перед обедом, когда я крался по коридорам к персональному туалетному закутку, мистер Дулик заметил, что у меня в руках нет подноса с едой, и спросил почему. Я рассказал о Скотти. Не из желания заложить одноклассника, а потому что мне все равно нужно было вернуть доллар: если не спастись самому, то хотя бы спасти все человечество от папашиного гнева. Поэтому, когда прозвенел последний звонок к началу урока, мистер Дулик присел на край стола, подергал полиэстеровую рубашку в цветочек и, сложив руки на груди, просто сказал:

– Верни назад, что взял, Скотти.

Ну круто просто.

Теперь ждем, что будет.

Тот ворчит, запускает пальцы в волосы, отбрасывает их назад.

– Давай, приятель, жизнь слишком коротка для такого дерьма.

Мистер Дулик – самый близкий нам по возрасту из учителей средней школы, к тому же единственный, который позволяет сквернословить в классе. С одним правилом: брань должна подчеркивать некое страстное убеждение.

Скотти пыхтит на весь класс, выворачивая карманы красно-белого «леттермана»[19]. Появление каждого нового предмета напоминает обратный отсчет секунд в новогоднюю ночь:

Пять – презерватив.

Четыре – упаковка фруктовой жвачки.

Три – помятая пачка сигарет.

Два – книжица спичек из таверны «Блюзовая нотка».

Один – моя скатанная в шарик долларовая банкнота!

Я едва не плачу. Клянусь, хор ангелов начинает петь с облачков, которыми Дулик расписал потолок. Скотти с размаху хлопает долларом о мою ладонь, шепчет сквозь сжатые зубы:

– Пидор! – и снова поворачивается лицом к доске.

Плевать. Я успеваю заметить нарисованное поверх Вашингтона сердечко перед тем, как сунуть бумажку в карман.

БУРРРРРРРРРРРК. Черт побери! Желудочный звук настолько громок, что я проверяю, не треснул ли пополам мой стол, прежде чем снова оглядеться. Будь здесь Старла, она бы одарила меня успокаивающей улыбкой, чтобы я не думал лишнего. Но ее по-прежнему нет. Может, заболела? Похищена инопланетянами? Загадка.

Мы пялимся на мистера Дулика, тот пялится в потолок. Лицо отечное, на щеках лоснятся густые бакенбарды, в глазах – обычно ярко-голубых – полно красных загогулинок. Секрет: он курит траву. Много.

Аарон Уортингтон, мой сосед по парте, которого иногда называют Аароном Нищебродом, ибо его папаша проиграл в карты все семейные деньги, из-за чего теперь они живут у озера, пихает меня локтем, прикладывает пальцы ко рту и глубоко вдыхает, делая вид, что затягивается и давится косячком, потом смеется.

Рядом с ним хихикает Джейн-Энн Холстид по кличке Огненный Лобок, то ли а) потому что у нее волосы сумасшедше-рыжего цвета, то ли б) потому что однажды ее поймали за сексом под стадионными трибунами, и после этого она несколько недель ходила, почесываясь.

Я игнорирую обоих и смотрю на мистера Дулика. Он заправляет каштановые кудри за уши и устремляет взор в окно. Деревья снаружи раскачиваются, щекоча небо мелкими розовыми цветочками, время от времени планирующими с ветвей. Последние знаки весны.

Класс застыл.

Все смотрят на него, потом друг на друга, потом снова на него.

Мистер Дулик трет глаза. Он что, плачет?

«Чтобы летать с быстротой мысли или, говоря иначе, летать куда хочешь, нужно прежде всего понять, что ты уже прилетел», – пишет он на доске оранжевым мелом.

– Пять лет! – восклицает он. Джейн-Энн подскакивает на стуле. – И все, друзья мои. Пять гребаных лет!

Мы сидим, не моргая, замершие во времени и пространстве, дивясь, выжидая…

– Эта планета. Матушка-земля, друзья мои, понимаете? Мы! Все мы гибнем. Наши ресурсы попросту заканчиваются, – огибает стол. – Загрязнение окружающей среды, человечество – все это уже слишком. И ресурсов не хватит, чтобы помочь. Тысяча девятьсот семьдесят восьмой – наш последний год на Земле…

Джейн-Энн начинает подвывать. Пара других нытиков подхватывают ее всхлипы. Остальной класс сидит неподвижно и молча. Я не моргаю. Иначе, боюсь, что-то пропущу.

Мистер Дулик хватается за голову, сжимает ее изо всех сил, потом поднимает вверх руки с растопыренными пальцами и…

– ПУФФ! Ничего нет. Совсем ничего. Атомная бомба, друзья мои, не оставит ничего. Все это время к нам подкрадывался гребаный… – Он сокрушенно качает головой и снова смотрит в окно.

Всхлипы в классе становятся громче. Он не слышит, застряв где-то в другом месте, в своем разуме. И только Лейси Таррингтон, сидящая в первом ряду, тянет вверх руку. Учитель не видит и не вызывает ее, поэтому она откашливается, чтобы сказать за всех:

– Мистер Дулик, сэр… вы меня пугаете.

Тот вздрагивает и приходит в себя.

– О простите, я не хотел… о боже!

Руки торопливо рыщут в густых кудрявых волосах. Два огромных пятна пота под мышками – точно тест Роршаха: мне видятся крылья летучей мыши.

– Слушайте, я все время перечитываю эту книгу, – говорит он. – Наш мир становится перенаселенным. Мы достигли предела. Мы не успеваем. Но послушайте… – Дулик убегает обратно за стол. – Вот, – говорит он, указывая на цитату. – Вот как мы сможем выжить. Вот как вы можете все изменить. Сейчас. Изменить все это. Вот!

Он снова улыбается, глядя нам в глаза. Глаза, все еще контуженные произошедшим только что. Дулик славится собственными шекспировскими инсценировками, но это было чересчур даже для него.

– Вы, ребята, – говорит он. – Вы все такие прекрасные! Вы и сами это знаете, верно? Вы – будущее. Вы – те, кто сможет все изменить. Вы.

Я не верю. Когда он сканирует взглядом каждое лицо, медленно приближаясь к моему, резко наклоняю голову, мысленно насвистывая «Девушку из Ипанемы».

Потом: классная дверь со скрипом открывается, и гигантская игла скрежещет, царапая винил планеты. Потому что, когда мистер Дулик прислоняется к доске, я вижу, как в класс входят убитые в хлам «чаки».

– Привет-привет-привет, – говорит учитель. – Ты все-таки это сделал!

Время останавливается.

Он стоит в дверях, в ярко-голубых джинсах и белой майке: и то и другое сидит слишком плотно. Его длинные черные волосы и янтарная кожа сияют на солнце, струящемся сквозь отдернутые шторы.

О… боже.

Он протягивает розовый листок бумаги, упираясь взглядом в мистера Дулика.

Тот изучает записку, потом заключает новенького в объятия.

– Добро пожаловать, приятель, добро пожаловать. Я так рад, что ты наконец здесь! Нам повезло, что ты будешь с нами, Уэбстер.

Новенький глухо мямлит что-то в грудь Дулику, свесив руки по бокам.

Дулик отстраняется.

– Что ты говоришь, приятель?

– Уэб. И все. Так меня зовут.

– А меня – Одинокий Рейнджер, – басит Скотти. Придурок.

Разумеется, все смеются. Почти все.

– Ну, хватит, – говорит Дулик. – Уэбстер, почему бы тебе…

– Уэб, – перебивает он, не сдаваясь. Крутой парень.

– Уэб. Извини. Почему бы тебе не присесть? Попробуем ввести тебя в курс дела.

Он шаркает в конец класса, и, когда проходит мимо меня, я одариваю его полуулыбкой, мол, привет, это потрясно, что мы познакомились в туалете, но, кажется, новенький не замечает и плюхается на стул через пару рядов от пустующего места Старлы.

Мистер Дулик хлопает в ладоши.

– Ну что ж, начнем, пожалуй. «Чайка по имени Джонатан Ливингстон».