– Давай-давай – обзаводись семьей. Будет, с чем домой вернуться.

– Да пошел ты… Может, и ребенка усыновить? Вот прикол был бы…

– А вы с ней в Киеве виделись хоть? – Ковалев задумчиво посмотрел в окно и, не меняя положения головы, взглянул на собеседника. Потом достал из кармана две сигареты и спички. – Она в учебку не приходила? А то лицо какое-то знакомое…

       Торшин взял протянутую сигарету, прикурил. Затянувшись, посмотрел прямо на спросившего и, выругавшись, сказал:

– Вадя! Мне Шурик что-то про тебя говорил, но я не поверил. Думал – прикалывается, а теперь вижу, что ты, в натуре, малость рехнулся. Что случилось – волгоградским идиотам из первой роты травы до хрена прислали? Ты с этим делом завязывай, а то…

– Тебе что, трудно просто ответить? Мне плевать на то, что тебе говорил Корин, и ты прекрасно знаешь, что я ненавижу анашу.

– Ладно, Вадя, я тебе отвечу: познакомился я с ней – по переписке, и даже фотку мою, она не видела ни разу. Да, вот еще: я для нее – офицер. Хочешь – еще раз расскажу, откуда я ё знаю? А может – мне представиться? Ладно, слушай: мое имя – Сергей, фамилия – Торшин. Познакомился я с бабой по переписке, фотку мою она ни разу не видела – как, собственно, и меня. Тут я на днях письмо от нее получил…

       Вадим никак не отреагировал на издевательство Торшина. Он просто развернулся и вышел из курилки в коридор. Ночное заполярное солнце, заглянувшее в казарму сквозь низкий просвет не полностью закрашенного эмалью стекла, просунуло в помещение свой ослепительный жирный луч. В луче этом, протянувшемся под углом вглубь центральной палубы метров на шесть, парили и перемешивались друг с другом, частички еле заметной глазу, пыли. Словно крупицы золота, поблескивали они в потоке яркого свечения, создавая почти реальное ощущение какого-то божественного присутствия. Ковалев засмотрелся на хаотическое движение пылинок и не заметил, как к нему подошел помощник дежурного по части, старший мичман Гусев. Мичман был мужичком маленького роста, плотным, с непропорционально большой головой. Время от времени он исполнял обязанности инструктора по рукопашному бою, и обнаруживал на занятиях такие свои навыки, от которых становилось не по себе даже видавшим виды боевым офицерам. Предметом особой его гордости были самостоятельно разработанные и поставленные серии ударов по глазам и паху, а также гениальные по своей простоте и практически мгновенному исполнению, захваты и скручивания пальцев рук. В шутку и, естественно, за глаза, Гусева давно прозвали «Кровавым карликом», но он об этом не знал.

– Почему не спим, Ковалев – годкуешь, да? Был бы ты карасем – загнал бы я тебя прямо сейчас на татами и – в спарринг. Уж больно мне не нравится ваше отношение к службе, товарищи старослужащие – ох, как не нравится. Гонять вас всех надо, наравне с молодыми.

– Дембель близко – не до сна мне. Гражданка меня ждет, товарищ старший мичман. Гражданка – в прямом и переносном смысле.

– А у меня дембель – лет через пять, не раньше. И гражданки нет никакой. Слушай, Ковалев: что такое «прана» и «карма»? Ты у нас всё знаешь, говорят. Просвети меня, старика, а то вот ДПЧ спросил – а я не в курсе. Он какую-то книжку по китайской гимнастике читает…

– Прана, товарищ старший мичман, это энергия такая – жизненная, духовная…. Только навряд ли она имеет отношение к китайской гимнастике. Это термин из йоги. И карма – оттуда же. Карма-йога – одно из направлений учения, своеобразная философия деятельности, путь к достижению «саттвы». Рассказать, что такое «саттва»?

– Валяй – рассказывай. Только учти: безо всяких там… я всё равно половину забуду. Как ты сказал это слово-то своё?

– Ну, если по-простому, то саттва – это когда ты делаешь что-то и тебе неважно, что это сделал именно ты. Это есть закон кармы: главное – трудиться, о плодах труда не заботиться, в последующих жизнях все зачтется. Есть еще: Хатха-йога, Бхакти, Раджа, Джанана, – Вадим пытался вытащить из памяти всё, что знал о предмете, хотя, как ему стало казаться, Гусев и без того был под впечатлением от объема услышанной информации. В дополнение к сказанному, матрос слегка задел мичмана. – А я думал, что все рукопашники знают, что такое хотя бы Хатха-йога…

– Не умничай мне тут, матрос. Если бы инструкторы занимались йогой – тогда знали бы, да только не до этого нам, надо вас чему-то учить. Так что заткнись, когда старший по званию тебя спрашивает.

– Виноват. Есть заткнуться.

– Слушай, Ковалев: а ты откуда про всё знаешь, а? Только скажи честно, безо всяких там: «много читаю» или «давно служу». Я вот тоже читаю до хрена и служу давно, но и стишка коротенького запомнить не могу.

– Зато вы, товарищ старший мичман, можете пальцы кому угодно сломать за полсекунды – хоть статуе бронзовой, а я даже на поперечный шпагат не сяду. Да и про ваши подвиги в Анголе любой боец может рассказать. Каждому – свое, как говорится. ДПЧ тоже ведь про йогу ничего не знает, а в китайской гимнастике, надо полагать, будет спецом скоро.

– Ты про какие подвиги тут мне лапшу на уши вешаешь, матрос? Не был я ни в какой Анголе.

– А на Кубе?

– На Кубе был, а в Анголе – нет. А что говорят-то?

– Да, всякое…

– Так. Товарищ матрос, я спросил: что говорят? Отвечай.

– Вы же только что сказали, что я заткнуться должен, если меня старший по званию спрашивает…. Виноват, товарищ старший мичман. Говорят, что вы там негров по рукопашке натаскивали. Ну, и… короче, заключенных тамошних того… в качестве подручного материала…. Не знаю я ничего – врут, скорее всего…

– Врут, Ковалев. Врут – и не краснеют, наверное,… не делал я этого. По крайней мере, в Анголе. Иди ты лучше спать, блин…

       Гусева громко позвал дежурный по части, и Вадим снова остался один. Киевские мысли напомнили о себе: он не хотел видеть Светлану, а ее сына вообще боялся. Тут было что-то другое. Что-то было не так. Ковалев задумался: «Серега про банальную переписку с незнакомкой не врал, он просто прикалывался над очередной обманутой им жертвой. Тогда что именно «не так»? Понятно: это была интрига – моя интрига, и откуда Торшину знать об этом? И всё же: интрига или шанс? Нет – интрига: с адреналином, с загадками. А, скорее всего, судьба дарит мне возможность лицом к лицу встретиться с тем, кто наверняка знает ответ на вопрос, заданный кем-то год назад. Год этот, скорее всего, нужен был для передышки, а теперь…»

       Вадим дошел до кубрика и, многократно извинившись, растолкал успевшего задремать Торшина. Тот, несмотря на полное отсутствие желания просыпаться, всё же встал с постели, вынул из тумбочки конверт, сигареты со спичками, и поволокся в курилку вслед за своим беспокойным товарищем. Серега еще говорил о чем-то, когда Вадим снова протянул руку к фотографии, взглянул на нее как-то по-особому нежно, и спокойно произнес:

– Не пиши ей про плавание. Скажи, чтобы приезжала, но приезжала одна. Наври что-нибудь, а я вместо тебя приду. Сделай, как прошу. Не обижайся, Серега, я не наезжаю – просто прошу.

– Да ладно, какой разговор – валяй. Только не подставляй меня, пусть думает, что ты – это я. Короче, я – капитан-лейтенант, служу в Полярном, а сюда прикомандирован на полгода, хожу на…

– Потом расскажешь. Серега – только точно, да? Пиши прямо сейчас, чтобы точно было. Пусть хреначит на Крайний Север. Эх, Светлана, Светлана!

       Торшин поперхнулся сигаретным дымом, поднял взгляд на стоявшего чуть выше Вадима и, откашливаясь, спросил:

– Слушай, Вадя! Я ж тебе не говорил, как ее зовут. Ты что, письмо читал?

– Говорил, Серый, говорил. А вот насчет письма ты погорячился. Я что – крыса?

– Ну ладно, извини, Вадя. Просто не помню ни хрена – как и ты, в общем-то. Да все нормально будет, напишу ей сегодня же. Покувыркаешься, блин, от моего имени. Смотри, не опозорь только.