Сплин и кокаин

Никита проснулся с двояким ощущением. С одной стороны, видимо, под влиянием чистого воздуха, было ощущение бодрости. Теоретически его тело даже было согласно на утреннюю пробежку. С другой стороны, чувство беспричинной тревоги и тоски навалилось вместе с первыми солнечными лучами.

Никита поднялся, похрустел суставами и шеей, а затем быстро открыл чемодан и достал из потайного карманчика коробочку. Открыв ее, Стеклов отметил, что порошка еще порядочно, но не хватает до конца «командировки». Нужно экономить, а то очень скоро произойдет прямое столкновение с окружающим миром.

С другой стороны, столкновения ему тоже хотелось. В этом месте пульс жизни действительно чувствовался иначе: то, что казалось важным, становилось неважно – хотелось тургеневской увесистости. Написанные тексты при перечитывании казались пошлыми, не драматичными и не смешными.

Стеклов испытывал зловещее ощущение: казалось, Степанчиково обладает некоторой спрятанной энергией, которая сильнее его воображения.

«Да что происходит? – корил он себя, – я, прожженный столичный яппи, уже подхвативший ставшую модной аристократическую усталость от жизни, – я, растерял тут все чувство юмора, вместо того чтобы найти спокойную обстановку для написания проклятой книги».

Стеклов зачерпнул ногтем щепоть кокаина и быстро вдохнул. Полегчало. Захотелось поговорить.

«Где этот чертов нефтяник? Странное дело. Дружелюбного соседа никогда не видно и не слышно; может это паранойя? Единственный человек, с которым вроде как есть о чем перекинуться словом – и тот вызывает тревогу. Хватит эскапизма. Если гора не идет к Магомету – Магомет пойдет к горе».

Стеклов еще раз взглянул на коробку с кокаином, на секунду задумался, быстро убрал ее в карман и уверенно вышел из дома.

Трактора, дороги, посыпанные гравием, пахучая трава и жужжащая мошкара сразу окружили Стеклова.

«Даже пасторальный пейзаж может быть депрессивным» – подумал Никита.

Мысль показалась оригинальной, но через секунду он уже корил себя за глупость. Хотелось пообщаться с местным населением, только с каким вопросом обратиться?

Народ поглядывал на чужака без злобы, но с некоторой опаской, как на нечто, не вписывающееся в течение их жизни. Жители деревни работали в огородах, возили тачки с навозом, пилили бревна, шли с лукошками, или просто стояли на улицах. Подходить к ним было неловко.

Стеклов поморщился. Ему пришло в голову, что провинциальный, деревенский образ жизни зря идеализируют. Нет у них свободного времени и спокойного течения жизни. Все что у них есть – скука. С другой стороны это величественная скука, она имеет другую природу, чем ее городская сестра; последняя мелка, ничтожна, порождена различными фобиями и бессилием; деревенская же – как полноводная река: погрузившись в нее, чувствуешь величие и прохладу.

– Эй, начальник, копеечки не найдется? – негромкий оклик прервал размышления писателя.

Неподалеку от деревенского магазина сидел местный пьяница, небритый, с серыми лохмами, которые сосульками обрамляли его худощавое лицо. Одет он был в кожаную жилетку поверх потертой клетчатой рубахи, и темные кальсоны, с заплатами на коленках; в руке у мужчины была бутыль без этикетки, в которой оставалась пятая часть белесой мутноватой жидкости.

– Кончается, – резюмировал пьяница, – а день-то еще длинный.

Выглядел несчастный вполне дружелюбно, и Стеклов обрадовался перспективе перекинуться словцом хоть с кем-то из местных; Никита достал кожаный бумажник, обнаружив в нем только крупные купюры; в другом отделении лежали доллары, оставшиеся от заграничной поездки; Стеклов вытянул пятидолларовую банкноту и протянул мужчине.

– Только такие, – сказал Никита.

– Барахло американское, – равнодушно сказал пьяница.

Стеклов сделал движение, чтобы положить деньги обратно.

– Да ладно, давай, сподобится, – остановил его попрошайка.

Усмехнувшись, Никита отдал купюру.

– А закурить найдется?

– Не слишком ли ты требовательный? – съязвил Стеклов.

– От души же.

Никита вытащил пачку «честерфилда» и достал из нее сигарету.

– Опять американское, – пьяница оторвал фильтр, прикурил и с озорным прищуром глянул на Стеклова.

– Чем тебе американцы не угодили? – рассмеялся Никита.

– Да ничем вроде бы, а вот призадумаешься – не наш континент, чужой. И проникает он всюду. Вот и деньги их тут, и табак.

– Разве это плохо?

– Не возьмусь судить. Только меня все тянет к времени прошлому, когда земля наша голос имела и петь могла.

– Скучаешь по прошлому, когда ты не пил еще? – усмехнулся Никита.

– А, это, – пьяница посмотрел на бутылку и смачно отхлебнул, – да нет, не то имел в виду я. Неведомое время интересно мне, век, этак, девятнадцатый.

– А по мне, если бы трактора с улицы убрать, так вы тут в семнадцатом живете.

– Вопрос риторический, с вами, столичными тяжело спорить.

Никита удивился, как местный алкоголик легко определил, откуда он приехал.

– В наше время грусти не стало: вот чтоб в одеяло завернуться, сесть у пруда и как

загрустить за что-то настоящее, что поймал однажды, да потерял. Это как рыбу за хвост поймать – ты ее р-р-раз, а она вильнула и в глубины ушла, но рука-то помнит! – пьяница перехватил бутылку и показал разжатую ладонь, – а у тебя вот было что-нибудь такое? Что всегда с тобой, да разъедает изнутри?

–Ты имеешь в виду это? – Никита кивнул на бутылку.

– Хех, да этим даже желудок не проймешь, не то, что душу, для души надо чего-нибудь покрепче.

Стараясь быть незаметным, Стеклов достал коробочку. Подцепил порошок, вдохнул и потер нос, давая кокаину раствориться.

– Нет, пожалуй, у меня нет ничего, что разъедало бы меня изнутри, у меня только то, что бодрит.

– А у меня кончилось, – понимающе заметил пьяница и кивнул на бутылку.

Лохматый собеседник живо вскочил и походкой моряка, долго бывшего в плавании и недавно сошедшего на берег, направился в сторону магазина.

– Подождешь, добрый человек? Бумажку твою испробую.

Стеклов еще раз потер нос. Жизнь налаживалась. Он еще не знал о чем писать, но казалось, что барьер преодолен. Хотелось вареной картошки. Даже нервозность, которую дает порошок, прошла, уступив место созерцательному благодушию. Захотелось снять обувь и пройтись по деревне босиком.

Из магазина вприпрыжку бежал пьяница, в руке он держал бутылку:

– Получилось! – кричал он, – получилось!

– Продали?

– Думал не пройдет, а Петровна наша, как увидела американские, говорит, бог с

тобой, продам, авось, сгодятся деньги заморские. Да и мужу диво показать хочет.

– Ну, вот видишь – везет тебе.

– И то верно, а я уж сдуру решил, что только подтираться годится подарок твой.

Узенькая такая бумажка, в аккурат на палец.

Никита ухмыльнулся, а его собеседник тем временем расселся на траве. Откуда-то из кармана трико появился пожухший огурец.

– Ну что, примем? – подмигнул пьяница.

– А давай, – согласился Стеклов.

– Вот и правильно, оно лучше порошков заморских.

Никита вздрогнул.

– А ты с чего решил про порошки заморские?

– Долгая история, они и привели меня сюда, можно сказать.

– Расскажи, я как раз собираю истории.

– Это как братья Гримм? – пьяница бесцеремонно расхохотался.

– Ну, типа того. Пишу я немного.

– Хех, писатель что ли? О чем пишешь-то?

– Сам не знаю, что не напишу – все мертво, как век твой девятнадцатый.

– Так с тех пор все и мертво, ничто не истинно потому что. Разве что… – мужчина замолчал и многозначительно взглянул на бутылку.

– А твоя-то история живая?

– Она, как же это у вас образованных называется? Банальность! Вот. Давай-ка пей – хватит держать.

Выпили.

– Моя история обычная, – рассказчик хрустнул огурцом, – жил я в городе раньше, была квартира у меня, и дача, и деньги. Родители состоятельные, не нуждался я. Скука. И книжки читал и с богемой по кабакам таскался, а все тоска терзала. Хоть и молод был, а казалось все мелким и неважным. Это ж надо, родиться в бесконечной вселенной, а жизнь потратить на глупую работу. Людишки никчемные вокруг копошатся. Страшно мне было, что стану я клерком, и буду всю жизнь думать, как копейку урвать, да сэкономить – никакой тебе поэзии. Да однажды узнал я про лекарство душевное. Порошки эти. И попробовав, понял – мир разговаривает со мной, и что людишки больше не глушат этого голоса, лишний шум уходит. Да коварные порошки оказались: когда действие кончалось, шум возвращался сильнее прежнего; слышал я как будто все голоса, и все лгут да притворяются. Избегать я стал голосов, уши затыкать. Наушники не снимал даже ночью, да только не помогало ничего – шум такой был, что казалось, все кости переломает. Только вещества заставляли голоса замолчать. Родители заметили, когда уж поздно было. Маялись со мной долго. Отец помер с расстройства, а мать уволили за то, что лекарства крала для меня из больницы. Как и она скончалась, потерял я и квартиру, и остальное имущество. Решил тогда я уехать туда, где шума такого нет; долго ехал и бежал, пока тут не оказался. Перемаялся. Так и живу. Тихо здесь, голосов не слышно почти. Но в последние дни тишина по ночам странная, много лет такой не слышал. Ни людей. Ни птиц. Ни змей.