«Да быть не может, чтобы Сохатый, командир мотострелкового полка, подполковник, какого-то лейтенанта из второго батальона, который только в сентябре из артиллерийского училища …», -это я всё на бегу себе говорю, пока по асфальтовой серебристой дорожке чуть в горку наяриваю в полк, прямо в штаб, на второй этаж, в кабинет к командиру полка. Постучал в дверь.

– Разрешите войти? – спросил я и доложил, как положено.

Сохатый, огромный дядька, косая сажень в плечах, ручища с мою голову, после академии, мужик что надо, встал из-за стола.

–У тебя солдат пропал. Байгельдиев твой? – говорит командир полка.

– Так точно! Мой. – отвечаю.

–Иди, ищи. Найдёшь –доложишь! – он так спокойно, без эмоции сказал.

–Есть! – говорю- Разрешите идти? – побоялся ещё что-то спрашивать. Пошёл в батальон, подхожу, у комбата майора Безродного свет горит в кабинете на втором этаже.

– Во дела! – думаю, – время почти час ночи. Прочёсывать лес рядом с полком начали с утра, всем батальоном, отменили занятия, после завтрака приступили. А дождь идёт и идёт, прямо, зарядил. Так искали два дня. Нет нигде. Тридцать первого декабря комбат сказал, что ищем только до обеда, а потом готовимся к празднику. В каждом подразделении будут встречать Новый Год. Все готовились заранее, жёны офицеров пекли тортики и пироги, каждый ротный и взводный несли с собой к общему столу с солдатами вкусные штуки, покупали конфеты, печенье и пряники. Отмечать начали после ужина. В 22 часа по местному времени в Москве полночь, под куранты из телевизора все поздравляли друг друга и радовались. У нас были старые немецкие казармы. На каждом этаже по пехотной роте, а не большое спальное помещение моего взвода, где кровати стояли в два яруса, располагалось на первом этаже, мы тоже встречали Новый Год, тридцать пять солдат и я. Ночью повалил снег и все удивились, что больше нет дождя, а некоторые видели снег в первый раз.

С первого по пятое января целыми днями искали силами батальона, в радиусе пятнадцати километров от полка. Проверили дома офицерского состава – четыре пятиэтажки, их подвалы и чердаки, все кусты и овраги за полком, смотрели даже на деревьях, на тот случай, если Байгельдиев повесился. Шестого января полк приступил к поиску пропавшего солдата и радиус расширили до тридцати километров. Нашли Байгельдиева одиннадцатого января на стрельбище, в четырнадцати километрах от полка. Жена начальник стрельбища, прапорщика, который там жил с семьёй, увидела полуживого солдата в проёме окна на чердаке деревянного дома, он что-то стонал, был без шинели и сапог, в нательном белье. Прапорщик оттирал спиртом обмороженные ноги и руки Байгельдиева, сразу отвёз его в госпиталь, там солдату отрезали обе ноги, одну выше колена, другую ниже, руки спасли.

Было следствие. Выясняли, допрашивали солдат, сержантов и офицеров полка. Через три месяца по решению военного суда сержанта Антонова, командира отделения, в котором служил Байгельдиев, отправили в Союз, один год дисбата, за не уставные взаимоотношения.

В конце января наш полк выехал на Виттштокский полигон, полевой выход на два месяца, начиналась подготовка к крупным совместным с немцами учениям. Я, по- прежнему, был командиром противотанкового взвода, и, всё –таки, начиналась другая жизнь. Она началась с марша колонны полка на Виттшток. Я сидел на броне в левом люке БТРа, свесив ноги, они были на плечах водителя. Это казалось забавным, но в этом была необходимость – я не мог сидеть, поджав ноги, а также ногами подавал команды водителю, нажал на правое плечо, значит поворот на право, на левое – на лево, на оба плеча – остановка. Сигналы своим двум другим БТРам я подавал флажками, чтобы не выходить в эфир без надобности.

Слякотная и дождливая декабрьская погода сменилась крепкой зимой и меня это радовало. Долгий выезд в поле, избавлял от необходимости быть в полку, хотелось сменить обстановку. Случай с Байгельдиевым меня потряс своей неумолимой необратимостью и трагичностью. Я чувствовал свою вину, и пытался понять в чём она. Сидя на броне, обдуваемый колючим, зимним ветром, я, наконец, был один и вспоминал, сопоставлял, думал. Чего не хватало во мне?

Мои отношения со взводом складывались не просто. Когда я принял взвод, три сержанта из четырёх были моими ровесниками. Сержант Антонов, командир первого отделения и сержант Кузь, замком взвода, главные лица, которые могли притеснять Байгельдиева, собирались весной на дембель. Письма от девушек из Союза, ушитая форма, фото, рисунки и стихи для дембельского альбома, интересы этих сержантов были самыми обычными для старослужащих, статус которых определялся не только званием и сроком службы, но и уровнем военной и физической подготовки, эрудицией, возрастом, умением себя поставить. Была ли у кого-то из них необходимость самоутверждаться за счёт унижения новобранцев?

Сержанты могли держать дисциплину во взводе и помогать в обучении солдат, но предпочитали оставаться безучастными и пассивными, лишь формально выполняя мои распоряжения. Я стремился командовать взводом через сержантов, а не на прямую руководить их подчинёнными.

Мне было важно заставить сержантов перестать делать вид паинек, при мне они имитировали требовательность к солдатам, на самом деле, оставаясь равнодушными к исполнению своих обязанностей. Хотелось добиться от них проявлений не поддельной заинтересованности в обучении и дисциплине солдат, чтобы благополучие сержантов зависело напрямую от успехов подчиненных. Но как это сделать? Первые месяцы службы каждый день этот вопрос вставал передо мной и решался то в мою пользу, а то и нет. На занятиях, которые я проводил по шесть часов до обеда, во время чистки оружия, в нарядах, на построениях, шла не видимая, не объявленная борьба между мной и сержантами. Они хотели остаться свободными, а я постоянно накидывал им на шею хомут их обязанностей и гнул свою линию, стоял на своём. Как часовой, я бдительно охранял и стойко оборонял свой пост командира взвода, не допуская, чтобы сержанты сели мне на шею или водили за нос, но и мои промахи или уступки были под их пристальным вниманием. Через месяц замком взвода Кузь первый открыто перешёл на мою сторону, я стал чувствовать его поддержку и уже мог положиться на него. Этот человек, родом из Сибири, охотник на белок, не много замкнутый, уравновешенный и не избалованный, добрый в душе, на мой взгляд, не способен был унизить солдата.

Вспомнилось, как в ноябре взвод отправили разгружать уголь на железную дорогу за полком. Работа как работа, грузили в ГАЗ 66 из полу вагона. Грузовики отвозили уголь в часть, в котельную, и возвращались. Во время простоя, когда не было машин, я объявлял перекур. Ближе к обеду моё внимание привлекло оживление среди куривших солдат, многие смеялись. Сержант Антонов подавал команды и рядовой Байгельдиев, то вставал, то садился на корточки. Я подошёл ближе. И раньше, бывало, сержанты заставляли солдат отжиматься по несколько раз, если хотели прижать подчиненного. В присутствии офицера это было редкостью, если я замечал такие методы воспитания, то пресекал их. Грубых замечаний сержантам в присутствии солдат я не делал, чтобы не ронять их авторитет, но всегда вмешивался.

– В чём дело, Антонов? – спросил я. Сержант был улыбчивый, слывший шутником, парень, хорошо сложенный, крепкий.

– Товарищ лейтенант, посмотрите, – оживился Антонов, увидев нового зрителя,– по- таджикски «ТУР – ОТУР», значит «Встать – Сесть». Байгельдиев у нас по – русски ни бум – бум, так я на его язык перешёл. Он по физо ноль, вот и тренировка, – рядом стоял запыхавшийся Байгельдиев.

– Антонов! – уже твёрже сказал я, – хватит хернёй страдать. – объявляй построение!

– Есть, не страдать хернёй! Взвод, строится!

Не помню другого случая притеснения или издевательства над Байгельдиевым, свидетелем которого я был. Мог ли Антонов унижать его в казарме? За маской балагура я не видел жестокость?

Рядовой Байгельдиев был худой, щуплый, выше среднего роста, по- русски почти не говорил, даже удивительно, он не мог двух слов связать. Из всех новобранцев, самый не говорящий, он общался только со своими земляками на родном языке. В семье был младшим, шестым ребёнком.