Женя мне нравился, он не был злым, люди злы от слабости, а он был сильным, шутил и смеялся, в тайне писал стихи, а ведь этого достаточно, чтобы быть хорошим человеком. Он отличался от остальных кадетов, которые были чуть надменны и чопорны, держались особняком, своей группой, особенно это было заметно на первом курсе, те, кто не закончил Суворовское училище, тогда выглядели скромнее ладных и крепких семи суворовцев.
Ещё Женя был лихим. Лихие люди смотрят поверх барьеров, они всегда как бы имеют в виду, что любая неприятность -это ничего, дескать, прорвёмся. Лихость – начало геройства, самоотречения и самопожертвования, бескорыстного и безрассудного, ради будущего.
Мне не нравились слишком серьёзные пай мальчики, правильные и скучные, не готовые рисковать ради себя, а ради других тем более. Стихи Жени мне казались наивными, но он был отличным товарищем, а это – самое главное, за эти десять суток мы с ним здорово подружились, наличие стихов не имело к этому никакого отношения.
Сидели мы в соседних одиночных камерах, не больших помещениях размером 8 ступней в ширину и 22 в длину. Железная не подъёмная дверь с глазком, напротив, под потолком маленькое окошко с решёткой. Бетонные стены камеры были постоянно сырыми, по ним стекали капли, на потолке висела лампочка. Днём арестованным разрешалась табуретка, а ночью вертолёт, не хитрая конструкция для сна: двух метровый щит в три доски сколоченных вместе и ещё одну табуретку выдавали перед сном. Когда в глазок кто-нибудь заглядывал, арестованный должен был встать с табуретки, чтобы проверяющий убедился, что всё в порядке. Такое правило ввели, когда один арестованный прибил гвоздём мошонку к табуретке. Откуда у него взялся гвоздь? Чем он вколачивал этот гвоздь? Обыскивали часто, особенно тщательно перед заходом в камеру. Всё время хотелось курить и даже иногда удавалось.
В швах одежды или в сапоге всегда можно спрятать окурок, небольшой чиркан и пару коротко обломанных спичек. Первый раз я закурил на третий день после отбоя, когда уже вертолёты разобрали по камерам. Я раскурил окурок и выпускал дым строго по стене к потолку, дым стелился и утекал вверх, там оставался до полного исчезновения. Затягиваться лучше после того, как часовой заглядывал в глазок. Надо сказать, меня тогда повело от третьей затяжки, так сильно кружилась голова, что я еле забрался на вертолёт.
Ели мало. Прием пищи проходил всегда одинаково. Открывалась дверь камеры и почти сразу закрывалась. В короткий промежуток между этими событиями рука раздатчика без туловища и лица вбрасывала по полу в камеру алюминиевую миску и кружку с куском хлеба сверху. Баланда, мутная вода с крупой и капустой и чай частично расплёскивались, что-то оставалось в посуде, а хлеб непременно оказывался на полу. После приёма пищи арестованный так же по полу выкидывал пустую посуду в коридор – дверь снова открывалась на пару секунд.
Камеры располагались вдоль коридора: в одном его конце, слева, комната, где хранились вертолёты и табуретки, а справа, в конце коридора была маленькая комнатка для умывания, там помещались кран с раковиной и отхожее место.
Арестованных было 24 человека. Подъём в 6.00, камеры открывались и подавалась команда «Строиться!». Все выстраивались в коридоре в одну шеренгу, после команды «Умываться!», каждый бежал к умывальнику, не задерживая других, брызгал водой себе на лицо, справлял малую нужду и бегом возвращался в строй. На умывание отводилось три минуты, поэтому все торопились. Арестованный без капель воды на лице выявлялся, выводился из строя и наказывался сутками ДОПа. «За не соблюдение правил личной гигиены от имени начальника гауптвахты объявляю одни сутки ареста», – старшина гауптвахты имел активную жизненную позицию, с рвением исполнял обязанности и вёл журнал, куда заносил фамилии всех наказанных. На седьмой день я нахватал девять суток ДОПа, Женя одиннадцать, за разные нарушения, так что мы начали беспокоиться о нашем первом офицерском отпуске.
Перед отбоем, камеры открывали, после команды «К вертолётам!» арестованные выбегали из камер за вертолётами и табуреткой, забрав их, бежали обратно по камерам. Если даже последний арестованный укладывался в три минуты, всё равно подавалась команда «Отставить!» и мы в быстром темпе снова укладывали вертолёты и табуретки в помещение, где они хранились, разбегались по камерам, чтобы продолжить тренировку выполнения двух команд «К вертолётам!» и «Отставить!». Вертолёты попадались разные, некоторые мастерили из не струганных досок, такие оставляли занозы на руках, а были и гладенькие, как скрипки Гварнери, на таких и спать удобнее, и бегать с ними одно удовольствие.
После отбоя мы с Женькой перестукивались через толстую стену, звук получался глухой, игра была в том, чтобы повторить ритм, который услышал, например, получил два коротких стука, пауза и ещё один, и так же ответил. Это, прямо, как бабушке по межгороду позвонить, или телеграмму получить от тёти: «Дорогой мой, с днём рождения!», приятно, сука. Потом курнуть, ладошку под щёку и баиньки.
На работу ходили каждый день, строили свинарник, обед привозили в термосах, в камеры возвращались вечером. От губы до свинарника километра полтора ходу, по дороге на обочинах, высматривали окурки, чтобы курева хватило на целый день. Прибыв на место работ, я и Женька, как все арестованные, брали носилки на двоих и две лопаты, потом шли к куче щебня, загружали носилки и несли щебень с лопатами к фундаменту будущего свинарника, метров пятьдесят. Высыпав щебень, мы снова шли на погрузку.
Конвойный рядовой Копейкин охранял нас, не выпуская автомата из рук. Я думаю, что ему нравилась его служба, усевшись на ржавую бочку, он прислонялся спиной к стене сарая для инвентаря и курил. Таким образом, он мог видеть всю технологическую цепочку процесса строительства свинарника. Дирижёр нашего оркестра следил за темпом исполнения симфонии, все части которой были, почему-то, аллегро.
Каждые пять минут к нему подбегал кто-нибудь из арестованных, и, вытянувшись в струну, чтобы не получить отказ на свою просьбу, говорил: «Товарищ рядовой, разрешите обратиться?» Вяло и снисходительно Копейкин отвечал: «Ну, обращайся» или «Ну, чё?». Следующий вопрос не был загадкой ни для кого из оппонентов: «Разрешите отлучиться по малой нужде?». Опа! Опоньки! Полученное разрешение давало преимущество для просителя перед остальными строителями. Конечно, это хоть маленькая, но свобода и передышка. Во вторых, за кучей щебня была яма для отправления естественных надобностей, она была не видна Копейкину. Над ямой нависала доска, пройдя по которой, и примостившись на её краю, человек действительно мог справить нужду, но не в этом фокус. А фокус заключался в том, что на этой доске, в самом её начале, как вечный огонь, негасимо, весь день, тлел чей-то безымянный окурок, который можно и нужно было покурить, чтобы оставить следующему арестованному. Если окурок прогорал или оказался слишком мал, тогда нужно было от него прикурить свой окурок, курнуть и оставить другим.
–Губы жжёт, и носу жарко, а хабарик выбросить жалко! – улыбаясь, говорили строители свинарника, если случалось передать окурок из рук в руки.
Работа на свинарнике выматывала, утром пятого дня на построении старшина гауптвахты обратился к арестованным с вопросом, есть ли, мол, желающие помочь одному офицеру по хозяйству. Люди смекалистые, да с воображением романтическим, можно сказать какими мы с Женькой как раз и были, нарисовали в своей голове самые чудные картины той самой помощи одному офицеру по хозяйству. В моей голове мелькнул сад с розами, красавица жена того офицера, что сейчас на службе. Прежде чем вынести нам с Женькой кувшин молока и чашки, она долго приглядывалась к нам из-за занавески, она думала, что мы её не увидим, а мы с Женькой только о ней и говорили, ну, не о розах, которые мы подрезали нам говорить, ну, в самом деле… Одновременно, я и Женя сделали шаг вперёд из строя, вот что значит умные люди. Не ищите добровольцев, они перед вами. Строем арестованные вышли из губы, и, как обычно, направились к свинарнику, по дороге конвойный, остановил строй. Неподалёку у обочины рядом с кучей навоза стоял Газ 66, мне и Жене приказано остаться и ждать офицера. Строй двинулся дальше, а мы остались. Через несколько минут подошёл капитан. Он был не молод, толстоват и суетлив, угостил нас сигаретами и дал прикурить. «Ребята, – сказал офицер,– надо до обеда и кровь из носу, загрузите этот б-…дь 66-ой под завязку навозом, вот лопаты и мешки, можете и без мешков, мне по фиг. Всё понятно? Ну, я пошёл». Видимо, краткость, сестра таланта не только у Чехова.
